Я была рядом - [5]

Следующие два месяца я прожил честно, ни шагу налево, — в этом я тоже тебе клянусь. Я был тише воды, ниже травы, я был послушным, как несчастная драная собака, жалким, кротким, и все ради нее. Однако на другой день после наших кровавых разборок все ее «теперь мы квиты» забылись: она вновь не удостаивала меня ни ласковым прикосновением руки к щеке или к волосам, ни милосердной улыбкой. Я наблюдал за ней, надеясь, что она смягчится, простит, но она не прощала — не прощала моего минутного порыва бросить ее ради посредственной певички, вот так просто. И она нуждалась во мне как в свидетеле ее страдания и одновременно как в козле отпущения. Каждый день она изобретала новый способ заставить меня заплатить по всем счетам за ее боль — ну, ты знаешь Алекс. И тогда я наплевал на себя, на гостеприимный домик отца на холмах, на Романце, на Италию. Я стал уговаривать себя, убеждать в том, что видел отца, мачеху и младшего братика не так-то уж давно и лучше бы они жили во Франции, а то с миллиардом моих встреч и деловых обедов в Париже я едва ли выкрою время на уик-энд в Италии. Разумеется, тогда я не предполагал, что поездка туда резко изменит мою жизнь.

Вот в таком состоянии, как будто в голове у меня пронесся ураган, я сошел с самолета в первую субботу сентября в Романце. Александрина с самого начала не собиралась ехать со мной, во-первых, потому, что она не особенно жаждала увидеться с моим папой и его женой, во-вторых, она хотела воспользоваться нашим уик-эндом в Париже как передышкой, отдыхом от детей и пообщаться с сестрой, с подружками. В общем, я и сам предложил ей поехать со мной в Романце чисто формально, просто чтобы она не злилась, а так я прекрасно знал, что она совершенно не хочет туда тащиться. Смотри-ка, это еще один пример слома наших ненормальных отношений: я предложил ей поехать со мной только потому, что боялся ее обиды, если бы не предложил. Я не могу чувствовать себя легко в ее присутствии. У меня всегда было ощущение, что я делаю что-то не то. Но и этого я не мог ей сказать — она начинала нападать, как только я начинал жаловаться. Не думай, пожалуйста, что я эгоист. Этот пример с Романце, может быть, не самый удачный. Клянусь тебе, я отнюдь не эгоист, честно, никакого хвастовства: на протяжении всей нашей супружеской жизни я совсем не думал о себе, чтобы не причинить боли Алекс. Я был безумно в нее влюблен. С ума сходил. Я был совсем ку-ку, до самого конца. Так что насчет моей любви, что бы она там тебе ни говорила — а она наверняка говорила, ну признайся, говорила, что я никогда ее по-настоящему не любил? — не важно, здесь мне не в чем оправдываться, уж прости. Да она и сама прекрасно знает, что я любил ее, любил как безумный.

То, что я предложил ей поехать со мной в Романце, в глубине души того не желая, ясно отражает сущность наших отношений в последнее время: я должен был постоянно отдуваться за все. На то было много причин, я не собираюсь сейчас их перечислять, боюсь, мои доводы покажутся однобокими — это ведь будет только моя точка зрения. Не хочу плохо говорить об Александрине. Я отдувался по разным причинам, чаще всего вполне обоснованным, но, главное, я не мог откровенно поговорить с Алекс, я боялся ущемить ее гордость, вызвать обиду, гнев. В конце концов я начал врать, делать то, чего не хотел, и говорить то, чего не думал. Александрина, разумеется, это чувствовала, подозревала, что я лгу ей, я отнекивался, чтобы избежать конфликта, она начинала беситься, я вел себя как ни в чем не бывало, пел сладкие песни: «Никаких проблем, дорогая моя, уверяю тебя, это доставит мне огромное удовольствие». Ей на это было нечего сказать, и она приходила в ярость, обвиняла меня в лицемерии, а я терпел ее грубость, ее бешеные взгляды, я копил их в себе, я все держал в себе. Разве это не полный облом в любовных отношениях? И кто виноват? Я, сладкоголосый лицемер, раздражающий Александрину? Или она, фурия, гарпия, терроризирующая мужа? Сложно разобраться, правда? Прямо как в истории о курице и яйце. Непростая штука. Хотя я — уж прости меня — один-единственный раз выскажусь однобоко, но зато откровенно: я думаю, что с более мягким человеком, чем Алекс, я смог бы быть более честным и открытым, самим собой короче. Ну ладно. На самом деле, чтобы во всем этом разобраться, нужны детали. Надо окунуться с головой в личную историю каждого из нас, поговорить о детстве, об образовании, о психологических потрясениях. Но сейчас не время и не место.

Итак, я, совершенно разбитый и в полном одиночестве, приезжаю в Романце. На дворе начало сентября. Я чувствую страшную вину из-за того, что изменил, и одновременно пребываю в наивном неведении относительно того, что мне тоже изменили. Потому что месяц назад Александрина из банального чувства мести, из желания отыграться и, конечно же, из страха подохнуть с тоски изменила мне с мобалийцем в своем трахательном номере в отеле Кодонга. Ручаюсь за то, что она не только целовала его, этого своего мобалийца, во всяком случае не только в губы, уж будь уверен. Прости меня, все это так мерзко — я не хотел оскорбить мобалийца… Э-хе-хе! Я просто жалок, не знаю, что со мной творится, это даже не смешно, я не контролирую свой язык. Мне просто надо позлословить, понимаешь? И потом, немного злости вовсе не мешает умению над всем посмеяться, правда?