«Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов - [18]

До земли опуская длани,

сам опухший, как бы со сна,

он шагает — управделами, —

и встречает его жена.

Голубые звенят тарелки,

половик шелестит под ногой,

на стене часовые стрелки

скучно ходят одна за другой.

И тускнеют цветы на обоях

от клопиной ночной беды —

вы спокойны,

для вас обоих

время отдыха и еды.

Сам поест

и уйдет за полог,

сон приходит, сопя и гремя,

этот вечер недорог и долог,

этот сумрак

стоит стоймя.

Что за черт…

За стеной фортепьяно,

звезды ползают,

сон в саду,

за твоею тоской, Татьяна,

неожиданно я приду.

Намекну, что хорошее лето,

замечательно при луне,

только знаю, что ты на это

ничего не ответишь мне.

Что же ты?

Отвечай со зла хоть,

стынут руки твои, как медь, —

научилась ли за год плакать,

разучилась ли за год петь?

Скажешь:

— Надо совсем проститься,

я теперь не одна живу…

Все же с кофты твоей из ситца

лепестки упадут в траву.

И завянут они, измяты,

и запахнут они сейчас —

этот запах любви и мяты

на минуту задушит нас.

И уйду я, шатаясь пьяно,

а дорога моя тесна:

не до сна мне теперь, Татьяна,

года на три мне не до сна.

1930

Дед

Что же в нем такого —

в рваном и нищем?

На подбородке — волос кусты,

от подбородка разит винищем,

кислыми щами

на полверсты.

В животе раздолье —

холодно и пусто,

как большая осень

яровых полей…

Нынче — капуста,

завтра — капуста,

послезавтра — тех же щей

да пожиже влей.

В результате липнет тоска, как зараза,

плачем детей

и мольбою жены,

на прикрытье бедности

деда Тараса

господом богом

посланы штаны.

У людей, как у людей, —

летом тянет жилы

русский, несуразный, дикий труд,

чтобы зимою со спокоем жили —

с печки на полати, обычный маршрут.

Только дед от бедности

ходит — руки за спину,

смотрит на соседей:

чай да сахар,

хлеб да квас… —

морду синеватую, тяжелую, заспанную

морду выставляя напоказ.

Он идет по первому порядку деревни —

на дорогу ссыпано золото осин.

— Где мои соседи?

— В поле, на дворе они,

Якова Корнилова разнесчастный сын.

И тебе навстречу,

жирами распарена,

по первому порядку своих деревень

выплывает туша розовая барина —

цепка золотая по жилету, как ремень.

Он глядит зелеными зернышками мака,

он бормочет — барин — раздувая нос:

— Здравствуй, нерадивая собака,

пес…

Это злобу внука,

ненависть волчью

дед поднимает в моей крови,

на пустом животе ползая за сволочью:

— Божескую милость собаке яви…

Я ее, густую, страшной песней вылью

на поля тяжелые,

в черный хлеб и квас,

чтобы встал с колен он,

весь покрытый пылью,

нерадивый дед мой —

Корнилов Тарас.

1930

Качка на Каспийском море

За кормою вода густая —

солона она, зелена,

неожиданно вырастая,

на дыбы поднялась она,

и, качаясь, идут валы

от Баку

до Махач-Калы.

Мы теперь не поем, не спорим —

мы водою увлечены;

ходят волны Каспийским морем

небывалой величины.

А потом —

затихают воды —

ночь каспийская,

мертвая зыбь;

знаменуя красу природы,

звезды высыпали, как сыпь;

от Махач-Калы

до Баку

луны плавают на боку.

Я стою себе, успокоясь,

я насмешливо щурю глаз —

мне Каспийское море по пояс,

нипочем…

Уверяю вас.

Нас не так на земле качало,

нас мотало кругом во мгле —

качка в море берет начало,

а бесчинствует на земле.

Нас качало в казачьих седлах,

только стыла по жилам кровь,

мы любили девчонок подлых —

нас укачивала любовь.

Водка, что ли, еще?

И водка —

спирт горячий,

   зеленый,

      злой;

нас качало в пирушках вот как —

с боку на бок

и с ног долой…

Только звезды летят картечью,

говорят мне…

   — Иди, усни…

Дом, качаясь, идет навстречу,

сам качаешься, черт возьми…

Стынет соль

девятого пота

на протравленной коже спины,

и качает меня работа

лучше спирта

и лучше войны.

Что мне море?

Какое дело

мне до этой

зеленой беды?

Соль тяжелого, сбитого тела

солонее морской воды.

Что мне (спрашиваю я), если

наши зубы

как пена белы —

и качаются наши песни

от Баку

до Махач-Калы.

1930

Каспийское море — Волга

«Снова звезды пылают и кружатся…»

Снова звезды пылают и кружатся,

ходят сосны, сопя и трубя,

закрывая глаза от ужаса,

я обманываю себя.

Милый тесть мой,

Иван Иваныч,

берегите мою жену,

я опять пропадаю на ночь,

словно камень иду ко дну.

Прямо падаем все от хохота,

ничего не понять спьяна —

это домики,

это Охта,

это правая сторона.

Боком,

   гоголем,

      чертом старым —

наши песенки об одном, —

разумеется, по гитарам

ходят рученьки ходуном.

Сукин сын,

   молодой безобразник,

дует в бубен,

   а бубен — день…

Нынче праздник,

   и завтра праздник,

только будет и буден день.

Только вспомню, как пел, бывало,

под Самарою,

под Москвой —

чертов баловень,

запевало,

в доску парень, ребята, свой.

Задушевная песня-премия

легче ветра и ковыля,

день за днем золотое время

пролетает шаля-валя.

— Купите бублики,

гоните рублики[43], —

песня аховая течет,

и в конце концов от республики

мы получим особый счет.

А по счету тому огулом

по заслугам и по делам

нашу жизнь назовут прогулом

с безобразием пополам.

Скажет прямо республика:

   — Слушай,

слушай дело, заткнись, не рычи, —

враг на нас повалился тушей,

вы же пьянствуете, трепачи.

Пота с кровью соленый привкус

липнет, тело мое грызя…

И отвесит потом по загривку

нам разá

и еще разá.

Все припомнит — растрату крови,

силы, молодости густой,

переплеты кабацкой кровли

и станков заржавелый простой.

Покачаемся и скажем:

   — Что ж это

и к чему же такое все,

неужели исхожено, прожито

понапрасну, ни то ни се?

Ни ответа,

   ни теплой варежки,

чтобы руку пожала нам,