Я — абориген - [75]

Я вспомнил, какой ужас тогда пережил, вспомнил, как Гуджива впихнул мне в рот смесь из коры акации, ямса, дикого меда. Вспомнил, как возмущался против нее мой желудок, пока Гуджива танцевал вокруг меня, бил по земле зелеными кустами, выкрикивал проклятия злым духам, которые хотели моей погибели, пел для меня, пел для моих предков, стараясь умилостивить наши языческие тотемы и призывая несчастья на голову злых духов, приведших меня на грань джарпа — дороги от жизни к смерти. Я вспомнил, как Гуджива высасывал кровь из моей руки. Откуда она бралась — неизвестно, но она текла не переставая. Я вспомнил, как меня тошнило, как у меня непроизвольно сокращались мускулы, как я бесновался в бреду, словно идиот.

Наконец, я вспомнил, как Гуджива вынул изо рта красную раковину в форме звезды, делая вид, что извлек ее из моего тела. И как я тут же испытал облегчение, конвульсии у меня прекратились, я почувствовал себя лучше. Впоследствии, однако, я всегда боялся, как бы меня не «отпели» снова.

— Теперь я буду петь, — сказал я. Тоби был удивлен, и я добавил: — Мне надо свести старые счеты. Посмотрим, чье врачевание лучше — мое или его. Скажи старику, чтобы он пришел и принес малыша.

— Он очень опытный человек… Очень умный…

— Ну что ж… Посмотрим…

— Он не подчиняется приказаниям… Он сам их отдает…

— И это тоже посмотрим…

Все те годы, что я лечил людей по-научному, я думал о том, что когда-нибудь встречусь с колдуном как равный с равным. Я страстно желал продемонстрировать свое превосходство. И не только в интересах медицины! Мне хотелось потребовать признания своих заслуг и тем отомстить за пережитое мной в детстве унижение. Теперь, когда представился такой случай, я не хотел его упускать.

Старого колдуна звали: Малагвиа. Тоби передал ему мои слова, но вернулся один.

— Он держит себя как директор, которому курьер указывает, как поступать, — сообщил он. — Просто отмахнулся от меня — и все тут.

— Может, завтра станет поскромнее. Если мальчик действительно болен, — сказал я.

На следующее утро я, как обычно, пришел в лагерь, чтобы осмотреть стариков и слабых больных, которые не в состоянии были сами прийти ко мне. Я стал на колени около женщины, почти ослепшей от трахомы, и начал промывать ей глаза. Женщина — ее звали Мэри Джабайбай — довольно сносно говорила по-английски. Вдруг к теням на земле около меня прибавилась еще одна. Ребенок прошептал что-то Мэри на ухо, и она вся сжалась.

— Кто это? — спросил я.

— Малагвиа! Колдун.

Я не обращал на него внимания. Он пробормотал несколько слов на непонятном мне диалекте, внимательно наблюдая, что я делаю Мэри. Закончив работу, я поднялся с колен и оказался лицом к лицу с Малагвией. Он смотрел на меня вызывающе, не отводя взгляда.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросил я.

Мэри перевела:

— Мой маленький мальчик там… болен.

— Ты колдун, — сказал я, — Почему же ты его не лечишь?

Мэри не решалась повторить дерзкие слова чужака самому могущественному человеку на побережье. Только когда тот подал знак, она заговорила.

Наконец старик сделал признание, по-видимому вырвав его из глубины своего сердца. Мальчик был его единственным ребенком.

— Я пробовал, — сказал он с отчаянием.

— Тогда принеси его ко мне.

— Не могу.

— Почему?

— Слишком много людей будут надо мной смеяться: доктор черный принес своего сына лечиться к черному, ставшему доктором белым.

— Если я приду в твой лагерь, они все равно узнают.

— Это совсем иное дело, — сказал он без всякой логики. — Я не могу помешать тебе во время обхода посетить мой лагерь.

Я уже начал злиться, но ведь здоровье мальчика было важнее моей гордости.

— Сейчас приду, — сказал я.

Он улыбнулся — первый раз за весь наш разговор — с облегчением, но и с торжеством.

Мы помогли Мэри подняться на ноги, и я довел ее до палатки старика, чтобы она и дальше выполняла роль переводчика.

Там на грязном одеяле лежал мальчик лет десяти. Подошва его правой ноги была сильно порезана. Вокруг раны носились мухи. Мальчик держался за ногу и тихо плакал.

Я промыл порез и положил мальчику в рот термометр. Сто два градуса по Фаренгейту! Я дотронулся до паха — мальчик вздрогнул от боли. «Заражение крови», — подумал я.

Малагвиа наблюдал за каждым моим движением. Он был зачарован термометром, хотя старался принять безразличный вид, и явно сердился из-за того, что высокое положение мешает ему разузнать о назначении этой палочки. Вопросами он выдал бы свое невежество, а это, конечно, было недопустимо.

— Спроси еще раз, хочет ли он, чтобы я лечил его сына, — сказал я Мэри.

— Да. Он хочет.

— Спроси его, считает ли он мою медицину сильнее своей.

— Не знаю, — ответил старик. — Я хочу посмотреть, что будет.

Он не сдавался, испытывая, насколько я уверен в своих силах. Если лечение не удастся и мальчик умрет, он сможет обвинить в его смерти меня. Это нанесет большой вред программе медицинского обслуживания всех племенных групп в районе Манингриды.

Я был уверен, что Малагвиа не позволит распространиться слухам о том, как я лечил его сына: пригрозит Мэри, что «отпоет» ее, если она не станет держать язык за зубами, и дело с концом. Но мне хотелось унизить его хотя бы при Мэри.