Я-1 - [27]

А когда сгораю я к ядрёному Фениксу в пламени якобы самопожертвования своего и начинаю в гусеницу превращаться, а после и вовсе в неистребимого ястреба Бытия, то птичий свой хуй я тогда на работы кладу. Увольняюсь с них на хуй, и я таков.

Поэтому, когда я пришёл в отдел информации, я спокойно отнёсся к тому, что Аркадий Ханцевич в первый же день объявил мне, что, в принципе, я написал говно и что, несмотря на то, что всё вроде бы гладко, у моей заметки отсутствует информационный повод.

Я и сам был согласен с ним. Заметочка моя была, прямо скажем, не фонтан, и единственным поводом к её написанию послужило задание начальства — мол, поезжай туда-то, поскорей возвращайся и пиши. Да и послали меня туда лишь потому, что девочка Юля, в ту пору временно исполняющая обязанности начальника отдела, толком не знала, как эти обязанности исполнять, кроме как на основе мудацких сводок информационных агенств составлять полоски новостей, да посылать сотрудников на какие-то безмазовые мероприятия, щедро анонсируемые по факсу.

Да, всё это было говном. Но мне было абсолютно по хУю, ибо, повторяю, я поставил на себе крест, и мне было всё равно: писать ли заметки, класть ли шпалы, а то и вовсе починять примусА.

На моей первой прессухе пятеро ублюдков рассказывали скучающим журналистам, как наше злое государство губит талант художника-профанатора Тер-Оганьяна, который, мол, от чистого сердца и не корысти ради, что, конечно, было заведомой ложью, устроил свою выставку под неостроумным названием «Юный безбожник», а на него нормальные люди подали в суд, а выставка само собой незамедлительно «хапнула писюна». Как выяснилось в процессе прессухи, творческий гений Тер-Оганьяна позволил себе обоссать, обосрать и, я полагаю, обспускать (я бы лично так бы и поступил — к чему, блядь, полумеры!) дешёвые картонные иконки в изобилии производимые в Софрино.

И он, короче, этим меня возмутил, сука, блядь! Какого хуя! Гнида, хотел на чужих санях в Рай въехать! Хуй на рыло! Правильно на него в суд подали! Мало попало! Я вообще бы таких расстреливал или отрубал бы им руки! Рафаэль трудился всю жизнь в поте лица, как, например, и Босх тот же, и Брейгель, да и даже Саврасов ебучий — и то на хуй никому не нужны! А эта, блядь, самодовольная овчарка кавказская хочет всё на шару и сразу! И, блядь, ещё в газеты они факсы шлют! Видите ли, считают свою проблему достойной внимания прессы! Да подержи-ка мне хуй, мальчуган!

Так я всё и написал. Аркадий Ханцевич почитал-почитал, повертел-повертел в руках распечатку и спросил: «Максим, вы действительно считаете, что он бездарь?» «В этом нет никаких сомнений!» — ответствовал я. «Зачем же мы тогда будем о нём писать?» — риторнул Ханцевич. «Не знаю» — сказал я. «И я не знаю» — сказал Ханцевич.

Я снова вспомнил Тер-Оганьяна, вспомнил, как он с видом оскорблённой, блядь, добродетели клацал своим наглым еблом, и улыбался. «Вот и получи себе хуй на рыло, ничтожество!»

Со временем же я и вовсе втянулся в работу, и текстов моих больше не заворачивали. Я понимаю, конечно, что фраза «я поставил на себе крест» уже заебала среднестатистического читателя как минимум до «нельзя», но я действительно поставил его на себе, и постепенно начал обретать, блядь, новое Я.

Грустно мне было? Да, факт. Скучно? Само собой. Было ли кому руку подать? Да, блядь, и не ночевало. Стало ли получаться относительно новое дело? Да, безусловно.

Что, спрашивается, грело меня? Да тут вообще весьма просто всё. Во-первых, грело меня самое элементарное рутинное и линейное течение времени. На работу я приходил в 10.30, а уже в полдень, пиздуя куда-нибудь по заданию редакции, я радовался, что прошло уже полтора часа от моего рабочего дня — стало быть, скоро уже 18.30, и я пойду домой. А дома меня ждёт хавка и семичасовой выпуск НТВэшных новостей, каковые именно тогда я, сначала по долгу службы, прибился смотреть. Да врать не буду, дорога домой в то время дарила мне неописуемую радость. Я, будучи реально заёбанным, ибо осознанно заниматься не своим делом — работа не из простых, еле шёл и чуть не считал всякий метр, но с каждым шагом пёрся от мысли, что расстояние до дома всё сокращается и сокращается.

Именно в таком относительно счастливом расположении духа с изобилием поправок на всё я как-то раз встретил А в переходе подземных, блядь, станций (между «Лубянкой» и «Кузнецким мостом»). Она тоже пёрлась вся какая-то вялая, видимо, по своему обыкновению представляя, что она мячик, чтобы не так раздражала толпа, но, завидев друг друга, мы всё-таки искренне улыбнулись и поздоровались кивками голов. Это была ровно вторая наша встреча вне контекста Кати Живовой, но, как выяснилось позже, далеко не последняя. Точнее сказать, вне той фишки, что оба мы — друзья Кати, и общаемся лишь постольку, поскольку Катя — связующее звено. Теперь всё иначе. Теперь с Катей я всё чаще общаюсь в контексте А, и это более чем логично, и более чем следовало ожидать, и более чем неудивительно, и в той же степени удивительно, потому что дважды два — это всё-таки четыре, как это на самом деле ни странно.