XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим - [15]

В нашем классе учились и трое латышей, Лапиньш и Граудиньш или, быть может, Лапинг и Граудинг[30] – точно не скажу. Третьего звали Эдгар Лакстигала, что в переводе на русский означает Соловей; он был истинный латыш и мой друг. Его отец однажды спас писателя Яниса Яунсудрабиньша, который в недолгой советской республике 1919 года работал в продовольственном управлении какого-то района, после чего его хотели арестовать. В то время, когда я подружился с Эдгаром, его отец служил где-то далеко, вроде бы в Даугавпилсе, начальником полиции, и дома появлялся редко. Были в классе и евреи, притом из очень разных семей. Мой друг Миша Либман так же, как я, дома говорил по-русски. Его мать пыталась нас собирать у себя, читать вместе русскую литературу – «чтобы вы не сделались совсем уж немчурой». И мы читали Гоголя и Лермонтова, Пушкина; это было лишь общее знакомство, но оно побудило меня самостоятельно прочесть «Мертвые души» Гоголя, мне было тогда около двенадцати. Потом я прочел «Войну и мир» Толстого, позднее перечитывал роман шесть или семь раз, прочел и «Анну Каренину». В конце концов мне стали одинаково близки обе культуры. А третью мне дал латышский язык.

Однажды у нас в классе появился новичок – Пауль Томас Базилиус Роденко, отец которого был, кажется, петлюровцем[31], белоэмигрантом, а мать полуангличанкой, полуголландкой. Пауль потом стал в Нидерландах эссеистом и поэтом. В школе он с помощью обыкновенного пера и чернил рисовал отличные портреты и так же, как я, интересовался историей.

Еще был один на четверть русский, на четверть датчанин, на четверть голландец, на четверть немец – в таком вот духе. Был эстонец, был поляк. Один выглядел, как 150-процентный еврей, но вовсе таковым не являлся; он погиб под Ростовом, будучи офицером вермахта[32].

Из настоящих немцев в классе был представлен целый спектр – от аристократов до бедняков. И как раз трое из малообеспеченных семей считались национал-социалистами. Школьники, то есть мы, сами себя именовали одни коммунистами (среди них был и я), другие социал-демократами, третьи национал-социалистами. И у меня как коммуниста наилучшие отношения сложились как раз с тремя нашими нациками. Дружба продолжалась и после окончания школы. Это было не случайно – просто детская среда отражала то, что происходило во взрослом мире. В Германии тоже ведь какое- то время коммунисты и национал-социалисты вместе участвовали в забастовках.

В тринадцать лет мне вырезали аппендицит. В частной клинике я, отделенный тонким пологом, лежал в одной палате с двумя женщинами. Одна из моих соседок оказалась ярой сионисткой[33]самого радикального свойства; она не признавала Трансиорданию (теперешнюю Иорданию), утверждала, что это часть Палестины, а вся Палестина должна принадлежать евреям. Второй была девица из умеренных. Я тут же объединился с сионисткой против умеренной, поскольку умеренность считал позорной мягкотелостью. Так же вот и Сталин, опасавшийся Англии и Франции, считал, что лучше уж нацисты, чем вялая, слабая демократическая Германия.

Когда первые отряды гитлерюгенда[34] в Германии впервые появились и на киноэкранах Латвии, почти сразу же там и сям в Риге были замечены немецкие подростки в белых чулках до колен. И другие школьники в Риге ходили в коротких штанах и в таких же чулках, только не белых. Между прочим, у нас были очень короткие прически – тогда это считалось профилактикой раннего облысения (многим оно, может быть, и помогло, но только не мне). Примерно к тому же времени относятся первые столкновения между немцами и латышами, правда, не слишком серьезные. Так, гимназисты сбросили в канал сына германского посла д-ра Мартиуса. Утонуть он не утонул, но уж промок точно.

И у нас, еврейских ребят, на улице Сколас вышла стычка с немцами. Они, идя навстречу, бросили несколько слов, которые нам пришлись не по вкусу. Неписаный закон требовал не спускать нахалам. К сожалению, тут же возник полицейский и доставил нас в участок. Интересно, что происшествие не стали заносить в протокол. Нам сказали только: «Еще раз попадетесь, пожалеете. А сейчас – исчезните!». Могу только предположить, что полицейский поосторожничал, не зная, как дальше повернутся события. О Холокосте[35] в это время, конечно, никто не слышал, да и не мог слышать. Но случай этот типичен и точно передает атмосферу тех дней.

* * *

Учителя 10-й немецкой начальной школы и сегодня стоят у меня перед глазами как живые. В первую очередь – директор Бём. Это был сухой, прямой старик, всегда ходивший в сюртуке с большой бабочкой под подбородком. Зимой его можно было видеть совершающим большие круги на катке Union’a[36], поднимаясь по лестнице, он перемахивал через две ступеньки. То был либерал, сторонник балтийско-немецкого политика, известного защитника меньшинственных прав Пауля Шимана (тогда говорили: «шиманист»). Директор Бём как-то умудрялся быть в школе и повсюду, и нигде. Каким-то образом сложилась иерархия: Господь Бог в небесах, затем президент Чаксте (позднее Земгалс) и третьим – директор Бём. Однажды мой сосед по парте заявил, что ему мешают