XV легион - [38]

Солдаты шли вольным строем, сложив щиты и оружие на центурионные повозки, благодаря судьбу, что перестали лить дожди. Холмистая римская дорога бесконечной лентой бежала на восток среди безлюдных полей. Легион приближался к морскому побережью. Корнелин окинул взглядом это шествие, и почему-то ему вспомнилось, как он читал со своим отцом Ксенофонта[32], то место, когда среди раскаленных песков Азии десять тысяч греков отступали, страдая от жажды, и кричали, увидев наконец долгожданное море:

– Таласса! Таласса!

Вся республика молилась о ниспослании побед и одолений благочестивому августу Антонину, все граждане, все городские коллегии приносили жертвы, чтобы предстоящая кампания в Парфии закончилась благополучно. Несчастья и потрясения, философия и политика императоров вновь научили людей молиться и надеяться на небесную помощь. И римлянин приносил Церере – кабана, великого вредителя посевов, Либеру – козла, вредителя виноградников, А Минерве – телок, потому что богиня так ненавидела козлят, обгладывающих посвященные ей оливковые деревья, что не принимала козлов даже в виде жертвы. И молясь о своих посевах, о прозябании злаков, о торговых делах и банковских операциях, люди прибавляли несколько слов и несколько зерен фимиаму во славу будущих побед.

Каждый дом был храмом, каждый очаг богом, место, где ударила молния, было тоже отмечено богом; межи и пенаты, могилы и виноградники – все имело отношение к таинственным силам, управляющим человеческими судьбами. И все сильнее дул душный ветер с востока, обволакивал мистическим туманом Рим, все больше появлялось на дорогах и площадях проповедников, шарлатанов и астрологов. Люди стали суеверны, как дети. По Риму ходили тревожные слухи, и на форуме открыто рассказывали, как черный бык в каком-то италийском городке, не то в Перузии, не то в Тускулуме, на базаре явственно произнес: «Берегись, Рим!».

После такого чуда коллегия жрецов богини Ассы Лорентии, так называемые авральские братья, решили принести умилостивительные жертвы. В рощах Деи Дии, в семи миллиях от Рима по Кампанской дороге, где находилось святилище древней богини, промагистр коллегии Алфений Авициан, ибо магистром был сам август, заклал у алтаря двух свиней и телку с положенными ритуальными формулами и обрядами, о чем было подробно записано в протокол собрания.

После полудня авральские братья надели туники с красной полосой, подписали протокол и съели свиней, а вечером, совершая обряд древней мистерии, взяли священные книги и, затворившись в храме, удалив общественных рабов, подняли претексты выше пояса, и так плясали, распевая древнейший гимн Марсу, слова которого, сложенные в глубине веков, были уже непонятны и тем страшнее звенели в полумраке храма...

Легион между тем совершал свой долгий путь, приближаясь к Лизимахии, где должна была совершиться переправа на азийский берег. Поход проходил без больших приключений. Только в Ремезиане, через который проходил легион и остановился на трехдневный отдых, у легионеров произошла грандиозная драка с местными волопасами. Солдаты хотели похитить у них телку. Разобрать дело было поручено Корнелину, исполнявшему обязанности лагерного префекта. Трибун собрал центурию, к которой принадлежали принимавшие участие в краже телки солдаты, и хмурых волопасов. Он вспомнил примеры суровых наказаний за проступки против воинской дисциплины, Катона, вернувшегося с флотом к берегу, где его криками призывал оставшийся по оплошности солдат, только для того, чтобы казнить солдата для примера другим, и решил, что каждый получит по сто розог.

Всего провинившихся было шесть человек. Это были здоровенные паннонцы, которые могли выдержать и не такое количество ударов. Назначенные для экзекуции легионеры были нарочно выбраны среди гетов и герулов. Свистнула лоза. Несчастный, положенный на скамейку, охнул, но сжал зубы. Центурион, тоже герул, считал удары:

– Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре...

Свистели лозы, багровые рубцы покрывали мускулистые, прекрасные, как у Геркулеса, спины солдат, страшные вздохи вырывались иногда сквозь сжатые зубы.

Когда экзекуция была закончена и осужденных на плащах унесли прочь, Корнелин вышел перед центурией с подобающей случаю речью. Цессий Лонг подсмеивался над его страстью произносить речи перед строем.

Солдаты хмуро смотрели на префекта, ожидая, что он им скажет. Трибун поднял руку:

– Вы видели, мужи, как было поступлено с вашими товарищами, потому что они запятнали звание солдата недостойным поступком: кражей телки у сих добрых волопасов. Пусть никто из вас не украдет впредь ни курицы, ни колеса, ни грозди винограда. Живите тем, что вам полагается, а не слезами жителей провинций. Смотрите, чтобы все у вас было в порядке, обувь и оружие. Пусть жалованье остается у вас в поясе, а не в кабаке. Пусть каждый с достоинством носит свое кольцо. Я кончил. Можете идти.

Солдаты разошлись, вспоминая не столько речь трибуна, сколько свист богомерзкой лозы.

– Жестокий пес, – ругали солдаты Корнелина, – да съедят свиньи его печень!

– Это что, – отвечал им Маркион, – а вот мне пришлось служить под началом Песцевция Нигера. Вот суровый был трибун! Однажды приказал отрубить головы десяти легионерам и только за то, что они украли курицу и сожрали ее. А курица – не телка. Весь легион умолял его о пощаде. Опасаясь открытого возмущения, он помиловал солдат, но обязал каждого уплатить в десять раз дороже за украденную курицу, и в течение всего похода не разрешил им разводить огонь в палатке и есть горячую пищу.