Взыскующие града - [38]

. Я прочел возражение мне[317]. Боли у меня нет, чего Вы опасались, но есть некоторая досада на Вас, во-первых, за Мережковского, во-вторых, за Достоевского. Касательно первого Вы отнеслись к нему и его писанию без обычного импрессионизма: ведь это кощунственный канкан на могиле Достоевского, вбивание осинового кола, щеголяние во вновь примеренном костюме — анархическом. Ведь это самоновейшы открытие, что государство, а не только самодержавие от Антихриста (к чему Вы так благодушно отнеслись в конце статьи), и декламации на эту тему с искажениями текста (второе искажение, Вами не упомянутое, об византийском попе, еще хуже первого). Мережковский искажает текст Достоевского, а Вы с ним просто не считаетесь, больше доверяя нутру и прямо отвергая значение его слов. Это неверный путь. Пусть я неправ, сглаживая психологические неровности Достоевского (чего я однако не делаю), но я прав текстуально о Достоевском как писателе, и на иную правоту не притязаю здесь. А Вы пускаетесь в психологический сыск а ла Шестов. И затем Вы напрасно проглотили ту интерпретацию, которую я со своей стороны даю царизму русского народа и которой противостоят Ваши и Мережковского заключения. Во всяком случае, оказаться здесь в обществе Мережковского — что-то странное. Благополучия во мне нет, я очень чувствую хаос и бездну в Достоевском, но принципиально провожу границу чисто психологической критики и музыкальному импрессионизму. В конце концов, мы стоим здесь на разных путях подхождений, но Вы не можете отрицать раисон д’êтре такой критики. Не подумайте, что я сержусь, но у меня иногда бывает такое чувство, что Вы слишком декадентничаете, облегчая себе задачу: так в политике, так и здесь. Простите ругательный тон, Вы знаете, что это любя.

Завтра реферат "Террор и бессмертие" Валентина Павловича[318]. Я не спокоен, как пройдет все, хотя вообще надеюсь на лучшы. Его речь сильна, я люблю его слушать и люблю его говорящим (хотя и не всегда). Но вообще мы видимся не по делам редко (вследствие занятости), и я не чувствую, чтобы наше сближение шло в ногу с географической близостью, но зато нет никакого отдаления. Незаметно срастаемся. Конечно, страшно не хватает Вас, я часто теоретически это соображаю, как много бы это давало.

Бедный о. Михаил! Я очень боюсь за него, не только внешне, но и внутренне. Я подобно Вам воспринял его статью в "Веке", а письмо в "Товарищ"[319] раскованны и еще странны[320]. В "Веке" перегрызлись и Колачева выперли, о чем он писал под секретом[321].

Иметь надежду на издательство Ефимова теперь нельзя. Как-то я встретил Саблина, и он на меня набросился, хотя разговор прервался, да я и не склонен был его поддерживать. Не снесетесь ли с ним? Только он все-таки не ефимов!

В "Перевале"[322] была помещена устрашившая меня заметка, что с января Пирожков издает еженедельный журнал под редакцией Мережковского (т.е. Гиппиус?)[323]. А ведь это возможно. Здесь есть положительные в литературном смысле (что Вы жаждете) стороны, но в общем я во всяком разе к этой комбинации отношусь несравненно более отрицательно, чем к московской. Однако м<ожет> б<ыть> здесь возможны еще соглашения и переговоры, но слишком много личного.

Обнимаю Вас

Ваш С.Б.

54. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[324] <14.12.1906. Москва — Симбирск>

14 декабря 1906 г.

Милый Александр Сергывич!

Я получил Ваше последны письмо, тяжелое оно, больно с Вами душой и люблю Вас, но поделать ничего не могу. Журнал, как Вы уже теперь знаете, окончательно лопнул. Сейчас я лично этим положительно доволен. Во мне совершенно определилось, что, если что и будет, то не сейчас и не скоро. К "агитации" церковной сейчас не чувствую влечения, а, в меру нужды, могу удовлетворить ы в "светских" газетах, а что до внутреннего, то хочется именно подумать, заглянуть в себя (благо лекции остановились) и не дрожать в журнальной горячке. Кроме того, надвигается дума, в которую попасть я имею шансы (хотя и почти не верю в ее результаты). Наконец, это утомительное чтение… Но за Вас мне больно, Вы теряете гораздо больше. Статьи Вашей из "Русского Слова" я не получил. Если Вы получите из него отказ, то обратитесь к Трубецкому и в письме упомяните, что я имею с ним о Вас говорить. Я могу его совсем не увидать, но это полезно. Думаю, что написать лучше к нему, потому что, хотя он и не входит фактически в журнал, но, конечно, имыт решающий голос. Возникает новая кадетская газета. Я не знаю, насколько Вы можете написать что-либо там приемлемое, но готов сказать Новгородцеву в случае нужды. Мыровича видал всего раза два. Кажется, ему трудно материально, но он все-таки еврей, следовательно, ему все с гуся вода[325]. В затруднительном положении оказался здесь Лундберг[326], статьи которого приходится пристраивать без надежды на успех.

Соловьевское общество постигла первая неудача. По поводу доклада Валентина Павловича возникло целое дело. Был сделан кем-то донос, что он проповедовал террор (в действительности, он, конечно, его отрицал, но так, что имеют основания доносчики, и не только внешны; Вы это, впрочем, сами знаете). Уличный "Век" (здешний)