Взятие Измаила - [9]

Я пожал плечами.

Аня смотрела на отца с ужасом.

Я взял ревущее чудо мое на руки, стал гладить по голове.

— Уверяю вас, — сказал я перед тем как уйти. — Со мною никто в жизни ни разу не позволил себе такого тона. Но я готов понять ваше состояние. Боюсь, вы недооцениваете всей серьезности ситуации. Прощайте.

Он закричал нам вслед:

— А мне плевать на вас и на вашу ситуацию! Я ни в чем не виноват и ни перед кем оправдываться не собираюсь!

Дали звонок ко второму отделению.

Мы уже выходили на улицу.

Хорошо, что ты был со мной, мой воробышек. Спасибо тебе. Сейчас вот посидел у твоей кроватки, почитал тебе твою любимую книжку с аршинными картинками, поцеловал твой заснувший кулачок, и вся эта история показалась даже забавной.

А ты сопишь себе во сне. Вот бы залезть к тебе в сон. Что там, как? Где ты сейчас? С кем? Думаю о тебе, спасение мое, и, значит, как раз сейчас тебе и снюсь.

Все кругом делают вид, что жалеют тебя, а на самом деле боятся. А может, меня жалеют и себя боятся.

Наклонился над тобой поцеловать на ночь, а у тебя глазки под веками бегают, и дышишь тяжело, часто — куда-то бежишь. Куда бежишь, от кого? Ничего не бойся, единственная моя, я с тобой, беги ко мне. Вот я. Нам с тобой вдвоем ничего не страшно.

Сороковины.

Думал, один только и приду, а там чуть ли не все наши судейские. И уж сословие все как на подбор. Старика К. К. грех не любить, вот все и любят. И друг другу, чокаясь, на ушко:

— А покойница-то, прости Господи, вредная была баба! Как это он с ней тридцать лет?

И хором:

— Вечная ей память! А вы, дорогой наш К. К., крепитесь, держитесь, она ведь не умерла вовсе, смерти-то, сами знаете, нет. Где-нибудь ваша половинка здесь, рядышком, смотрит сейчас на вас, головой качает, радуется, что помним ее, поминаем, пьем за ее сварливую душу и ее же грибками закусываем. Вот ведь как, дорогой наш К. К., вашего родного человека уже на земле нет, а грибки вот они, ее, знаменитые, пряные, крепкие, похрустывают! Да и потом, по правде сказать, может, вы и еще женитесь, под старость, знаете, хорошо пригреться у здорового тела!

А К. К.:

— Да-да, именно так, дорогие мои, я ведь тоже тут подумал, что со смертью что-то не так! В гробу лежала — как чужая. Смотрю на нее и думаю: нет, это не моя Маша, это кто-то еще. Ночью не спится — все кажется, что она в соседней комнате в шкафу вещи перебирает. Встану, войду туда — никого. Открою шкаф — а там ее запах. Вы понимаете, там ею пахнет. Да и куда ж ей деться! Вот и разговариваем все время. Что-нибудь спрошу или расскажу. А она молчит. Молчит, ну и пусть молчит! Хочешь дуться — дуйся себе на здоровье. Мы ведь так с ней и жили — по целым дням друг на друга шипели. Вот и сейчас она где-то здесь, просто за что-то на меня обиделась и не хочет выйти. Давайте я вам, Александр Васильевич, лучше мои сокровища покажу!

Пришлось в сотый раз восторгаться и шоколадным Моцартом, и Гете, взирающим со дна пепельницы, и Кантом на пивной кружке.

И поддакивать:

— Да-да, удивительный народец! Просто удивительный. Потому у них там Бог знает что и творится: и лагеря, и топки, и погромы, и костры из книг, что все вперемешку — и вершки и корешки. Нет, тевтонец, оставь верх верхам, а низ низам! А вот и господин Истомин! Вам, молодой человек, штрафную!

Блондин. Макушка под потолок. Нервный. Не знает, куда деть свои десять рук. На длинной шее голова дергается, как у петуха. Все время поправляет очочки. Ни зеркала не пропустит, ни стекла в серванте. Платочек наготове. И ноги тоже мешаются, то так их пристроит, то этак. Выпил, поморщившись. Зато закусывает с аппетитом. Это тебе не казенный буфет.

К. К. не унимается:

— Вот, угощайтесь, здесь судак, здесь заливное, тут холодец, блинков, блинков ему положите!

И все хором:

— А вот оливье! Не закрывайте тарелку, давайте я вам селедочки под шубой, вот так, вот так!

Истомин:

— Благодарю, благодарю!

Хор:

— А кстати, господин следователь, трудный вам орешек для первого дела подсунули мойры?

Истомин:

— Все, знаете, лучше, чем украденный гусь или растрата в ссудной кассе.

Хор:

— Да вы не сердитесь на нас! Что вы, право, такой букой.

Истомин:

— Да с чего вы взяли, что я сержусь?

Хор:

— Вот вы молодой, горячий, хотите всем сразу себя показать. Это хорошо. И мы такими были. А что, скажите, уже какие-нибудь успехи есть?

Истомин:

— Не скрою, кое-что мне уже удалось. Но не думаю, что было бы в интересах следствия сейчас распространяться об этом.

Хор:

— Ну что вы ломаетесь, как красна девица! Что-нибудь дал опрос тех, кто был в гостинице в тот момент, когда донесся гудок далекого скорого?

Истомин:

— Несчастного обнаружили только на следующий день. За сутки, сами знаете, у любого в памяти будет каша. Да еще гостиница — проходной двор. Да еще с нашим судом дураков мало связываться. Суд прямой, да судья кривой. Была бы голова, а вши найдутся. Всех мимо, а Мину в рыло. Зубами супони не натянешь. Одним словом, никто ничего не видел и не слышал. Мол, знать не знаю и ведать не ведаю.

Хор:

— Ну же!

Истомин:

— Спрашиваю горничную: милая, расскажите подробно, как вы увидели, — войдя, тяжело дыша, все-таки годы дают себя знать, как-никак убрала целый этаж, а эти все ведь норовят наследить, наплевать, испачкать, изгадить, вот и трешь, скоблишь, вылизываешь, видите, вчера ноготь сломала. А в пятом номере белье пеплом прожгли, не доглядела, так плати. В девятом полотенца недосчиталась. А то еще облюют все кругом, и ковер, и матрац, а я одна, у меня двое крошек. Вот и крутись, как знаешь. Я стучу — никого, а сердце вдруг екнуло, будто чувствовало, сразу вспомнила, как у нас два года назад один повесился, совсем еще мальчишка, сопляк. С матерью, что ли, поругался. Что-то непременно считал должным ей доказать. Оставил записку, мол, ты сама этого хотела, так на вот, получи. Повесился в комнате на крюке для люстры, а перед этим еще на столе навалил кучу. Все мстил кому-то. А кому мстил-то? Убирала-то я. Значит, мне и мстил. Значит, я чем-то ему жить не дала. Так вот все и мучаемся, так каждый каждому поперек горла и стоит — хоть вешайся!