Взвод - [12]

Вечером к Гришину пристал Гришутка Мамин.

— Гришин, завтра в разведку идет мой отделком в старом эскадроне, Василий Иванович, разреши мне поехать с ним.

Два раза Гришин отказывал Мамину, а на третий разрешил.

— Смотри, чтобы никто не знал, а то все запросятся, — сказал он Мамину.

Гришутка из разведки не вернулся.

2. В РАЗЪЕЗДЕ

Хороша жизнь. Всегда хороша. А весной, когда вишни в цвету, когда земля тянется к солнцу каждой травинкой, все живое кричит сотнями голосов, а воздух рвет грудь сладостью и легкостью, жизнь прекрасна!

Разъезд, в котором был Гришутка, вынырнул на опушку рощи.

В несколько секунд глаза искололи всю местность. Отделком Василий Иванович пробасил:

— Ну, хлопцы, сейчас прыжком до той вон железнодорожной насыпи. А там побачим. Вон дозор до нее дошел, машет. Галоп!

Разъезд рванулся.

Цокнули раз-другой подковы, и снова тишина. Снова разноголосый птичий крик в воздухе, солнце и распирающий грудь запах земли.

Разъезд у насыпи. Над насыпью глаза старшего. Старые, они окружены морщинами, прищурены. Рядом два голубых, широко раскрытых, вокруг них ни одной морщинки.

В старых — хитрость, настороженность, усталость, горечь, а в молодых — весна, радость, смех.

— Проскочили, черти! Вон тот хуторок справа… что-то не нравится он мне. Время рабочее, а около него ни души. Что-то не того. Ты, Гришутка, проскочи по балке к нему, прощупай и махни фуражкой. Мы тогда скачком к той горке. Давай!

Гришутка кубарем с насыпи — к коню.

Гришутке восемнадцать, Мышастому семь. У обоих каждый мускул играет, каждому — море по колено.

Гришутка проехал под мостиком по воде в балку и рысью к хуторку.

Вот и кустарничек. Тут справа должен быть хуторок. Оглянулся на насыпь.

«Как ловко прячется отделком Василь Иванович. На што знаю место, где сидит, и то не вижу. Ловко!»

В трехстах шагах от кустарника две избушки хуторка, да большие сараи.

«Здорово живут, что твои помещики!»

Посмотрел, сощурившись, как отделенный, сплюнул и карьером махнул к окну крайней избушки.

Подскочил и застучал. В окно выглянул хозяин.

В глазах, испуг и еще что-то — не разобрать, рябит от солнца.

— Выйди-ка, товарищ, на минуту!

Осторожно пискнула дверь. На пороге мужичок.

— Как у вас тут, дяденька, насчет панов? Не заглядывали? — пробасил Гришутка.

— Никого не видали. Мы одни тут, кому нужны? — отмахнулся вышедший.

— А вот следы коней, ковка-то военная, а? — врет Гришка, по-отделкомовски щуря глаза.

Вышедший как-то дрогнул, приземился.

— Ну, это ты, парень, от страху. Да ты што один делаешь? — глазами метнул он кругом.

— Да я вот еду на станцию. («Ох, чорт, ни одного названия не помню», — промелькнуло у Гришки).

— Так зайди, выпей молочка, устал, поди, — выдавливает тот.

— Нет, спасибо, дальше надо ехать, прощевайте покеда, — ответил Гришутка.

«Надо осмотреть за избами, да в амбарах. Чорт его знает, уж больно рожа-то сытая», — думает Гриша, поворачивая Мышастого за угол.

За домами пусто. На срубе колодца бадья с водой. Вода чистая, верно холодная. Мышастый потянулся к воде. Сразу пить захотелось.

— Стой ты! Дай хозяину. Старшинства не знаешь? Сейчас глотнем по разу, за амбарами посмотрим, да и дальше.

Гришутка наклонился с кони ж бадье, схватил ее обеими руками — не поднять, тяжела. С коня прыг — и прилип к краю бадьи губами.

По воде круги, в кругах голубое небо, сбоку губы коня.

Рванулся Мышастый. Не успел оторвать Гришуха губ от бадьи, обвили чьи-то руки. Оглянулся — стоят польские кавалеристы: трое, четверо, а из амбара выглядывают еще и еще.

Из избы вышел офицер, а с ни хозяин хутора, что-то говоря по-польски и указывая на Гришутку.

Страха нет, а обидно. Обидно до боли: «Что будет с нашими? Как передать?»

— Ты, сволочь, буденновец, сифилитик, откуда? — картавит офицер.

Молчит Гришка.

Что-то скомандовал офицер.

По спине саданули прикладом.

— От разъезда, наверное, ну? — придвинулся офицер, помахивая стэком.

«Скажу, — думает Гришка, — только бы отпустили, а там выскочу».

— Молчишь? — зашипел офицер, замахнувшись стеком.

— Нас, дяденька, пятеро, вон там в лесу, — показывает Гришка в противоположную сторону.

— Заговорил, — цедит офицер. — Садись на коня и махни своим из-за угла, чтобы ехали сюда. Смотри, сзади пуля!

В руках офицера блестит смерть. Из амбара выехало пятеро поляков на конях.

«Кони дрянь, — думает Гришутка. — Уйду от сволоты, как пить дать, уйду».

Сел на коня.

К углу пошли Гришутка на Мышастом, офицер и двое с винтовками пешком. Пятеро на конях прижались к избе.

Вот и угол.

— Дашь знак и назад. Поймаем тех — жив будешь. У нас послужишь, — картавит сзади офицер.

Вдали насыпь. Будто голова Василия Ивановича видна.

«Свои там! Каждый близкий, родной! А жить-то как хочется! Кругом такая красота… Дома, в Ставрополе, поди, сеют. А что говорил военком? «Гриша, ты комсомольцем стал, резерв нашей партии, будущий строитель коммунизма, надежда рабочего класса». Какой я стервец! Нет, умру, а не изменю! А может, выскочу еще?» — Оглянулся… Из-за угла глаза и дула.

Собрал Мышастого, будто потянулся к шапке, прижал ноги и рванулся к кустарнику. Выстрелов не слышал.

Сначала кольнуло и обожгло плечо, потом стегнуло по ноге, а затем все оборвалось. Последними мелькнули кустарник и — сбоку кверху — морда Мышастого с прижатыми ушами.