Взрыв - [42]

Профессор аккуратно, по пунктам в записной книжке, складывал бумаги: доклад в синей папке с грифом «для служебного», конспект выступления на подсекции и наброски расчетов, список публикаций членов кафедры за последние десять лет — «сорок шесть статей в лучших журналах Союза, Англии и Америки — достаточно, чтобы прибывшие на конференцию оценили школу Октябрьского…». И тут, самолетиком скользнув по воздуху, выпал из пухлого доклада и плавно опустился на вытертый пыльный палас незнакомый ему плотный с алым гербом лист. Профессор, держа неудобно на вытянутой руке портфель, присел на корточки и, не поднимая бумаги, прищуря глаза, прочитал:

«Авторское свидетельство. На основании полномочий… Комитет по делам изобретений выдал настоящее свидетельство… способ выплавки композиционного материала с заданными свойствами… по заявке от апреля… автор Октябрьский Всеволод Николаевич. Зарегистрировано в реестре изобретений. Действие распространяется на всю территорию СССР…»

Снова возвращение.

— Понимаете, я неоднократно предупреждал отца, что это безумие ездить в его годы с такой скоростью. Поршни сношенные, коробка барахлит — зачем старику непременно надо мотаться одному на дачу? Демонстрировать, что дома ему мешают? Играть на нервах?..

Они стояли вдвоем возле облупившегося здания городского морга, и у Ворожцова разламывалась голова от резкого запаха формалина, от неприязненного ощущения многословности, которой оплетал его этот человек с тонкими искусанными губами, высоким лбом и обиженным голосом. Только что были закончены процедуры опознания, вскрытия и протоколирования. Обнаженное, худое тело профессора с багровыми пятнами и странно, неестественно вывернутыми желтыми ступнями стояло у него перед глазами. Першило в горле и мучительно хотелось спать, тем более что смена кончилась, можно было ехать домой, в общежитие, и готовиться к вечерней школе. Как всегда, задания он делал впритык, и нынче снова придется краснеть на семинаре… Надо было возвратить только наследнику портфель, который он все еще инстинктивно прижимал локтем под мышкой, и отправляться восвояси, побриться, принять душ и выкинуть все из головы…

— Скажите, а почему профессор разбросал бумаги из портфеля в момент перед аварией? Что могло его заинтересовать среди них, когда он мчался с такой скоростью?

Ему не хотелось смотреть в глаза собеседнику, и он глупо таращился на осклизлые с розовыми разводами стены больничного пристроя, на дранку, вылезшую местами и похожую на сетку старческих морщин. Было солнечно, но не тепло, а как-то по-осеннему щемяще и грустно усыпано листьями на дорогах с продавленными колеями, обрывками мокрых афиш, обертками от мороженого… Глухой это был переулок, надрывный, хотя и часто приходилось ему здесь утюжить грязь.

— Что-то я не обратил внимания на это обстоятельство, гражданин лейтенант, — он упорно называл его так, но Ворожцов не спорил: он просто еще раз устало взглянул на испачканные теперь уже черноземом туфли сына профессора. Тот что-то продолжал говорить, глядя на портфель под мышкой и часто моргая. «Не распутаешь здесь ничего, а не ладно было, ох, не ладно», — думал Ворожцов, и вспомнилось ему отцовское лицо в диком гневе с вытаращенными зенками и слюной, кипящей пузырями в красном распахнутом рту. Бил он тогда его люто за украденный в послевоенной деревенской школе чужой завтрак — бутерброд с салом, бил в кровь солдатским жестким ремнем, и всю жизнь помнилась эта наука. Даже шрамы болели к непогоде — изувечил его демобилизованный отец, измызгал, а вот всплыл сейчас некстати — и добром показалось прошлое… «Не гожусь я для этой работы, ей-богу, — надо на физфак поступать, и баста», — думал Ворожцов, между тем как слышалось:

— …Всякое в такие годы бывает. Может, тезисы доклада взглянуть захотел, может, имя-отчество приглашенных. Он доскональный был, аккуратный. Конференция сейчас без него срывается, а ведь он всю дорогу только о ней небось думал. Как же с его авторитетом чье-нибудь отчество забыть!..

Последний переброс во времени.

Профессор, шевеля губами, внимательно перечитывал текст, украшенный алой печатью с лентой и тисненым рисунком. На рисунке тонкой иглой гравер изобразил кауперы домен, нефтяные вышки, стреловые краны. Тут же, на фоне домен, картинно подбирал хлеб из валков комбайн довоенной конструкции и шел через плотину электровоз почему-то без дуги… «Московская типография Гознака», — он прочитал даже мелкий нонпарельный текстик внизу.

Только после этого он выпрямился, потирая поясницу, шаркая подошвами, подошел к старому просиженному креслу и бессильно опустился в него. Снова заныла рука. Кололо сердце. Вяло пульсировали вены на кистях…

«Зачем ему надо было делать это тайком?» — думал он и все еще никак не мог сосредоточиться на случившемся. То, что сын зарегистрировал как свою их давнишнюю идею о композиционном материале, идею, которую он сам считал своей лебединой песней, — было для него горько и неожиданно. Эта идея зрела в нем давно, с международной конференции в Кливленде, где ученые разных стран, дымя в кулуарах вонючими сигарами и жестикулируя, когда не хватало знания языков, пытливо искали материал, удовлетворивший бы двум противоречивым требованиям: прочности и эластичности. Обсуждая как-то потом, после возвращения, с сыном эту идею, он высказал мысль о внедрении тонковолокнистой пластмассы в металл, но из-за нехватки времени не мог даже выкроить время для математической обработки. В тот год решался вопрос об их проблемной лаборатории. Нужно было хлопотать в ведомствах, рыться в каталогах оборудования, искать кадры… Мысль о тонких, сверхпрочных усах, заформованных в кристаллическую массу металла, не покидала его, и даже на ученых советах он, задумавшись, рисовал эти чудные микроволокна, словно корешки — почву, скреплявшие от разрушений любимую сталь… И вот перед ним лаконичный листок ведомства Гознака и имя родного человека, единственного, которого и сам он был бы счастлив видеть рядом…