Взлетная полоса - [75]

В бывшей верхней зале висела классная доска. Мужики и бабы, деликатно покашливая, усаживались за столы, с ожиданием поглядывали на высокие двери. Маняша тоже смирненько сидела с бумагой и карандашом.

Теткин всегда входил шумно и стремительно, словно очень спешил, и, покашляв, брал в руки мелок, подходил к доске и начинал урок.

— Вчера мы остановились на значении подлежащего! Сегодня проанализируем смысл сказуемого!

В классе было темновато, коптили две семилинейные керосиновые лампы. Теткин садился у доски на стул и, отводя глаза, терпеливо ждал, когда под скрип перьев в неумелых руках спишут с доски очередное слово.

Если бы Маняша сказала Теткину, что в Селезнях его считают «шибко гордым», тот бы искренне изумился. Потому что сам он своих великовозрастных учеников, если честно, побаивался. Ему казалось, что никто здесь не принимает его по молодости всерьез. И он всегда с некоторым удивлением отмечал, как покорны ему люди, которые подчас годились ему в отцы.

Если случался лунный вечер, Теткин выводил своих учеников на крышу, раздвигал створки чердачного окна и вытаскивал тяжелый медный телескоп на треноге. Телескоп местные власти выпросили в уезде для борьбы с религией, но до Теткина им никто не пользовался.

Он направлял его на луну и приглашал:

— А теперь прошу вас взглянуть на космический хаос, окружающий нашу планету.

Бабы, конфузливо хихикая, заглядывали в окуляр, ахали:

— Глянь-глянь, месяц-то рябой, как наша Акулина!

— А там вроде человечки ходют! Такие, как мы…

— А звездыньки, звездыньки и не белые вовсе… А зелененькие, синенькие… Прямо хрусталёк!

Мужики покуривали в глубине чердака, дышали паром. Распахнув полушубки, к телескопу шагали с каменными испуганными лицами, но оттащить их было гораздо труднее, чем баб.

Когда после обозрения небес спускались в класс, Теткин деловито осведомлялся:

— Теперь, граждане, вы убедились, что фактически бога нет?

— А чего есть?

— Материалистическая формула, выведенная в Германии великим ученым Эйнштейном, нам прямо указывает на то, что энергия равна массе, умноженной на скорость света в квадрате! Это победа сил разума над темными силами невежества, товарищи! И места для бога в этой формуле нет! — торопясь, кроша мелок, быстро писал он на доске.

Селезневцы недоверчиво покашливали, боясь обидеть Теткина своими возражениями: немцы, они что хочешь выдумают.

Безграмотность селезневцы ликвидировали с охотой, но когда Теткин, разгораясь, начинал вслух мечтать, как в недалеком будущем перевернется вся жизнь в Нижних Селезнях, какой здесь развернется мощный самолетостроительный завод и как с плеса поднимутся в небо прекрасные самолеты, в классе послышались вздохи и смешки: в будущий завод здесь никто всерьез не верил. Правда, кое-кто вспоминал, что прошлым летом почти месяц возились на фабрике приезжие инженеры из Москвы. Ходили с треногой и полосатыми планками, тоже все измеряли и подсчитывали. Но потом они бесследно исчезли, и на воротах вновь появился замок.

Местные девицы ликвидацию безграмотности начали с огоньком. На занятия приходили как на праздник: нафуфыренные, принаряженные и садились на передние ряды, поближе к Теткину. Впереди всех постоянно оказывалась Настька Шерстобитова. Приходила раньше всех, садилась в пустом классе за первый стол и замирала, как подбитая птица, глядя в угол круглыми серыми глазами. Кофтенка по ветхости на ней сквозила, юбка, аккуратно заштопанная, плотно облегала фигурку. Несмотря на холода, ходила Настька по снегу в аккуратных лапоточках и подвертках из домотканого сукна. Когда откидывала бабушкину черную шаль, на плечо вываливалась тугая ухоженная коса ржаного цвета. И бровки у нее были тоже ржаные.

Весь урок она на Теткина не смотрела, когда он ее спрашивал, опускала глаза и бормотала что-то невнятное. Виноватая, дрожащими пальцами теребила шалевые кисти и упорно молчала. Теткин терялся, остальные понимающе хихикали. Нехитрую девичью тайну знали уже все Селезни.

Маняша жалела Настю: живет тяжело, мать с бабкой еле сводят концы с концами, но Теткину ничего говорить не стала. Раз сам слепой — тут глаза не промоешь. Чего других учить, когда у самой в душе муть? Кто она, наконец, Щепкину? Жена, друг или так, полупустое приложение? Даже не поинтересовался, хочет она из Севастополя уезжать или нет. Приказал, как отрезал: «За мной!» Когда-нибудь приглядится повнимательнее и скажет: «Пошла вон!» И — что сделаешь? — придется уйти.

Последнее время замкнулся, как сундук на все замки. А на людях говорливый. Она как-то подошла, тронула за плечо. Глядит как черт из форточки, морщится:

— Тебе чего, Маша?

Будто объяснять тут что-то еще надо. Другой стал, совсем другой…

Как ему белая летная форма шла — белый китель, брюки белые, нашивки на рукаве. Сама ему туфли зубным порошком начищала, чтобы ни пятнышка, латунные пуговицы драила до золотого сияния. Чехол белый от фуражки на специальную колодку натягивала. Сидел туго, без морщинки. Сразу было видно, шагает не кто-нибудь — командир, морской летчик.

А теперь что? Напялил на себя потертую кожанку, кепчонку-восьмиклинку, свитер старый. Загар южный как корова языком слизнула, лицо снова в пятнах, щеки провалились, глаза, как у кролика, красные.