Взлетная полоса - [73]

Томилин поверил: не знает. Как это ни странно, но сообщение Аглаи Петровны он воспринял почти спокойно. Может быть, где-то в глубине души он был уже готов к этому. Да и работа волновала его в последние дни особенно сильно. Задерживаясь по ночам в своем новом КБ и стоя перед чистым ватманом, перебирая карандаши и мучительно раздумывая, Томилин пытался представить, что произойдет с авиацией в недалеком будущем.

Новые авиазаводы, сверкающие стеклом и металлом, как и многое другое, пока, в преддверии первого пятилетнего плана, существовали лишь в проектах. Те, что были, были малы, да и работали на пределе. Даже в разбросанных по всей стране редких авиационных мастерских не только ремонтировали, но и строили самолеты: вручную «обшивали» и обтягивали плоскости и фюзеляжи, в смраде, копоти и жаре вымахивали щипцами под сипящие паром древние, чуть не петровских времен, молоты пятипудовые слитки. В литейных вручную таскали ковши с расплавом и лили в изложницы, травились кислотными парами в медницких, и каждая машина — серо-зеленая, с еще пахнущими свежей краской красными звездами и белым номером, нанесенным по трафарету, — была результатом тысячеликой, тысячерукой, тяжкой и опасной, как бой, работы.

В далеких архангельских лесах бродили по глухомани, мучаясь от гнуса и бездорожья, целые экспедиции, выбирали и метили пригодные на авиационную фанеру матерые, столетние сосны, рубили и вывозили на буйволах самшит и железное дерево из малярийных болот Колхиды. В Туркестане начинали выращивать древний, похожий на морковку, каучуконос — кок-сагыз, геологи били шурфы, разыскивая похожие на обычную глину алюминиевые бокситы. И то, на что прежде тратились годы, делалось в месяцы, в недели, а то и в считанные дни!

Томилин понимал, что в чем-то просчитался. Раньше ему казалось, что у него впереди долгие годы спокойной работы. Но времена переменились. Он уже не боялся, что его КБ передадут какому-нибудь зарубежному мастеру типа Сикорского. Из непонятной ему сегодняшней жизни вдруг возникали Щепкины и теткины, которые ставили под сомнение не только его прежние заслуги, но и само его существование.

Томилин почти физически ощущал, как неумолимо и стремительно покатились пустые дни. И как всегда, когда он ощущал опасность, он подбирался, сжимал в комок нервы, отмобилизовывал все силы своего когда-то безупречно дисциплинированного мозга, все свои почти энциклопедические знания, и приказывал себе: «Только работа!»

И все-таки, как бегун на дальней дистанции, он видел не только долгую дорогу, которую ему придется пройти к своей новой машине, но и ощущал затылком дыхание соперников, тоже не жалеющих сил в этом сумасшедшем рывке в будущее. И слишком часто в его памяти всплывало это смешное название: Нижние Селезни, где молодые люди делали то, что уже давно мог бы и обязан был сделать, но так и не сделал он…

Часть третья

1

«Почему Нижние Селезни? А где Верхние?» — размышляла Маняша, дыша на замороженное окно и приставляя к перистой ледяной наморози пятачок, чтобы хоть что-то увидеть. Не продышала — слой льда был толстый. Вздохнула, вернулась к громоздкой пишущей машинке «Ундервуд», погрела пальцы, сунув под мышки, под старую шубейку, начала тыкать неумело, одним пальцем, печатая письмо в какой-то Электротрест с требованием трансформатора.

Керосиновая лампа где-то высоко под потолком светила тускло, и Маняша нервничала. В последнее время она часто хандрила. К Нижним Селезням после ясного и солнечного Севастополя привыкнуть было трудно. В детстве, живя в жаркой Астрахани, она привыкла видеть беленные известкой стены домов, веселые красные черепичные или желто-соломенные крыши. После ярких красок юга почти черные бревенчатые срубы волостного городка казались ей мрачными и неуютными. Они тянулись по высокому берегу от деревянной пристани до погоста. Бывшая мебельная фабрика стояла за отгороженным от Волги земляной плотиной заводским прудом. Фабрику заводчик Мальцев бросил уже давно. На ограде из темного от сажи кирпича уже проросла лебеда, в пузатой задымленной трубе гнездились голуби. Земля здесь была тоже темная и скучная — накопившийся за долгие годы, пружинивший под ногами, как черный войлок, пласт опилок и стружки покрывал верхний слой почвы.

Единственное, что пленяло взор Маняши, — это величественная Волга. Широченная, гулкая и живая, несла она свои воды по прибрежному плесу, меняя цвет то под серым, то под молочно-голубым северным небом, кудряво пенила барашки на мелкой волне под глинистым берегом, играла длинными космами стоявших по колено в воде коренастых и крепких ив. Но сейчас Волга замерзла накрепко, до темно-свинцовой твердости, по застругам мело мелкой вьюгой, и противоположного, темного от леса, берега часто не было видно — его заволакивала текучая снеговая муть. Маняша достучала письмо до половины и стала бегать, гулко бухая валенками. Ноги даже в них закоченели. От печки толку было мало: хотя дров она не жалела, но тепло с гудением выфыркивалось в трубу.

Работы по профессии Маняше в Селезнях не сыскалось. Общественной пекарни не было, хлебы пекли по домам.