Взлетная полоса - [4]

2

— Ах, вы, мадам, фактически просто Мэри Пикфрод! — известная всему Севастополю парикмахерша Софочка Магазинер картинно всплеснула пухлыми ручками: — И это чудно, что вы не стали делать завивку — она вам пошла бы, извиняюсь, как корове седло! Сразу видно образованную женщину, вы понимаете свой шик!

Маняша ухмыльнулась про себя — знала бы толстуха, какое у нее образование. До сих пор ревет белугой, когда Даня тычет носом в тетрадку: «Ну, что ты опять натворила? Это же проще винегрета — квадратный корень из шестнадцати! Сколько будет?» Бесится, грозится, что, если не будет учиться в рабочей школе для переростков, семейной жизни конец. Ну, это ерунда, конечно. Сколько уж замужем, а каждый вечер, как на первом свидании! Как сядет он рядом, положит крепкую руку на плечо, посмотрит серыми своими хмаревыми глазищами, — так и всякое ученье из головы вон! Хлопаешь ресницами и про одно думаешь: «Господи, за что мне, дурочке, от судьбы навеки такой человек?..»

Маняша вздохнула, внимательно оглядела себя в зеркале и удивилась: неужели это она и есть? Сидит в кресле, закинув длинные красивые ноги в фильдеперсовых чулочках неизвестная молодая прелестница. Белая пикейная юбчонка в меру коротка, сиреневая блузочка с бантом из мадеполама — сама сшила, но вид как из модного салона. Золотисто-бронзовые волосы облегают голову пушистым невесомым шлемом, бровки, как положено, выщипаны до той самой модности, когда от них остается один намек, губки пухлые, яркие, хотя и не мажется — своей краски хватает.

Маняша сделала глаза томными. Парикмахерша одобрительно кивнула:

— Имею мнение, что, когда вы выйдете из моих рук на Примбуль, эскадра вздрогнет! Нигде нет столько ценителей настоящей женской красоты, как среди флотских офицеров! Конечно, теперь они называются красными командирами, но это неважно: мужчинами-то они остались! Как насчет моего гонорара, деточка? Кажется, вчера в гидроотряде летно-подъемному составу выдавали усиленный паек?

От Софочки Магазинер ничего не скроешь — паек действительно выдавали. И именно вчера. Даня привез на своей мотоциклетке картонку с той частью пилотского пайка, что полагалась лично ему.

Маняша вынула из сумки банку какао и пару толстых плиток горьковатого пилотского шоколада. По карточкам гражданскому населению такое не выдавалось. В коммерческих же магазинах продукт «кусался».

Когда Маняша вышла из парикмахерской, заторопилась. Уже смеркалось. В черных водах бухт отражались электрические огни, с Приморского бульвара волнами накатывалась музыка — как всегда, по вечерам там играл духовой флотский оркестр. Маняша поднималась по старинным крутым лестницам легко, будто летела, только каблучки отстукивали — старалась успеть домой до прихода Щепкина. Хотелось, чтобы он увидел ее такой, окрыленной, оснащенной, как легкая яхта парусами, усилиями мадам Магазинер, опасной и влекущей, а не в затрапезном домашнем халатике.

Остро кольнуло под сердцем — навстречу шла усталая женщина с кошелкой, несла на руках ребенка. Мальчонка спал, уткнувшись личиком в материнское плечо, обхватив ее исцарапанными ручонками за шею. Лицо у женщины было тихим и умиротворенным, как вода в летнем пруду, светилось полуулыбкой, Маняша отвернулась, пронеслась мимо, хотела оглянуться еще разок, но удержала себя. И даже назло себе замурлыкала мотивчик, чтобы показать самой себе — ерунда! Так же лихо взлетела она по пропахшей кошками лестнице на второй этаж казенного дома, где в длинный, как проспект, коридор выходили одинаковые двери. До революции здесь была гарнизонная гауптвахта, ныне решетки с окон сняли, поставили в каждую комнату по чугунной печке, по водопроводному крану с раковиной — стало жилье.

Ключ лежал под веревочным корабельным матом у двери — значит, Щепкин еще не пришел. Она влетела в узкую и длинную комнату, клацнула выключателем.

Собственно говоря, ее владения простирались только на половину комнаты — той, что ближе к дверям. Здесь стоял кухонный столик, дореволюционный еще каминный экран-ширма с выцветшими японскими журавлями (приобрела по случаю на барахолке). За ширмой поставлены взятые из казармы две казенные солдатские койки. На гвоздях на стене — вся одежда.

В ту половину комнаты, что у окна, она заходила с опаской — здесь были владения Щепкина, и он ворчал, если она, прибираясь, перекладывала книги и справочники, сложенные стопками прямо на полу. Боком к окну стоял кульман, истыканный кнопками, на него Даня накалывал свои чертежи. На подоконнике громоздились рулоны бумаги, готовальня, пузырьки с тушью, грифельная доска, на которой Щепкин чертил мелком, чтобы экономить бумагу. Тут они засиживались до полуночи с Нил Семеновичем, курили, пили чай. На полу по углам валялась металлическая рухлядь: дырчатые ломаные планки, закопченные поршни — предметы совершенно непонятного Маняше назначения. Когда их становилось слишком много, она кое-что выкидывала. Щепкин будто этого не замечал и на следующий день приносил из отряда что-нибудь новое.

В эту зиму они словно осатанели — что муж, что Глазунов. Засиживались до утра. Просыпаясь за ширмой, она слышала странные слова: «клиренс», «редан», «лонжерон», «рымболт». Когда спросила у Щепкина, с чего это он сидит, бубнит, мается и чертит, будто на базе чертежников нет, он сказал только: «Погоди, Мань…»