Взлетная полоса - [2]

— Было немножечко нечем дышать, — вежливо пояснил он Щепкину.

Летчик понял, что этот молодой человек не так простодушен, каким выглядит, хлебнул на своей дипкурьерской службе уже немало, и проникся к нему естественным дружеским расположением.

Теперь же Кауниц безмятежно спал. Поглядывая изредка через плечо, удивленный Щепкин видел его нахлобученную по уши фетровую серую шляпу, приоткрытый в мерном и покойном дыхании рот, полоску белоснежных зубов.

Когда понял, в чем дело, то засмеялся от простоты причины: для дипкурьера кабина гидроплана была уже территорией СССР, и он мог позволить себе расслабиться. Вряд ли пассажир был бы так спокоен, если бы знал, на чем летит. Да нет, внешне этот поплавковый «фоккер» производил впечатление мощной и крепкой машины, видимо, еще и от того, что был громоздок и внушал доверие уже одной своей величиной. Куплен он был года два назад в Голландии, за нехваткой пока собственных новых гидропланов, и главное, авиационных моторов к ним.

Конструкция была старомодна и малоудачна. Огромные, как лапти, поплавки в полете сильно парусили и отбирали у движка изрядную долю мощности. На взлете же гидроплан приходилось гонять километра полтора, он словно прилипал поплавками к воде. Управление было слишком жестким. Пилоты будто не ручку, а жернова ворочали, за час-полтора полета комбинезон на спине становился мокрым от пота, от неудобных педалей сводило икры.

Но на безрыбье и рак рыба; в тот год, когда покупали небольшую партию этих «фоккеров», не нашлось за границей, кроме этой, ни одной фирмы, которая пошла бы на контракт с Советской Россией.

Пока гидроплан числился среди новых — куда ни шло, можно было терпеть. Но два года работы есть два года, тем более что передыху машина не знала и гоняли ее беспощадно — самолетов на гидробазе не хватало, на каждую машину приходилось по два-три «безлошадных» пилота, и каждому нужно было летать.

Поэтому, если бы сейчас смолк заглушавший все остальные звуки стрекочущий грохот мотора, дипкурьер мог бы услышать малоприятное потрескивание стрингеров и лонжеронов, которые прикрывала сто раз пролаченная обшивка, скрежет и скрип рулевых тросов на роликах, некое неясное покряхтывание и даже плеск воды, которая с неизбежностью судьбы постоянно проникала через все заглушки в пустое пространство поплавков.

Мотор, который этой зимой посылали на перечистку в харьковские авиамастерские, вылизанный и ухоженный Нилом Семеновичем, пока работал честно. На трубчатых выхлопах дрожало бесцветное истечение раскаленных газов. Но по напряженному лицу бортмеханика, который то и дело вздергивал голову к моторной гондоле, Щепкин понимал — и тому тревожно.

Щепкин менял затекавшие и немевшие руки на рубчатой рукоятке управления, поглядывал то на солнце, то на компас. Штурмана в полет не взяли — нужно было место для диппочты и курьера. Машину Щепкин вел, сообразуясь лишь с собственными расчетами и опытом.

Ориентиров же посередине моря никаких — всюду одинаковая водяная пустыня, на которой то там, то сям вскипают гребешки волн. Эти гребешки и беспокоили пилота. Судя по ним, ветер изменился и теперь бил не сзади, помогая полету, а спереди, в левую скулу, явно снося самолет куда-то в сторону кавказского побережья.

Щепкин пошуровал педалями и ручкой, осторожно меняя куре на десяток градусов левее, и увидел, как Глазунов одобрительно кивнул, понял его.

Нил Семенович вынул из кармана бушлата пахучий лимон и протянул Щепкину. Лимонами они обеспечились в Синопе. Лимоны были маленькие, тонкокожие и сладковатые.

Посасывая иноземный плод, Щепкин думал, что, если бы не строгая секретность, за этот полет они с Нилом Семеновичем наверняка бы попали в герои — как-никак пересекают туда и обратно целое море. Наверняка бы и в газетах мелькнуло что-нибудь приятное и духоподъемное. И тут же внутренне усмехнулся: какие там газеты, когда даже в самом отряде об истинном маршруте этого полета знают всего два-три человека. Всем объявлено, что они полетели до Керчи и обратно с ночевкой для проверки техсостояния машины после зимнего ремонта.

Вообще-то, вся эта история грянула на него совсем не к месту и не ко времени.

Зима в этом году выдалась даже на южном берегу Крыма затяжная и жесткая. Чего уже давно не помнили, на мелководье покрылись льдом даже севастопольские бухты. В начале марта задули долгожданные южные ветры, льды как языком слизнуло, и главная база Черноморской эскадры ожила и нетерпеливо загомонила, готовясь к выходу кораблей в море и долгожданным летним маневрам.

Еще сутки назад Щепкин даже не помышлял о таком полете. Дел на гидробазе было невпроворот. Они только что перевели из зимнего ангара и спустили на лебедке по наклонному настилу — слипу на воду этот «фоккер». Щепкин в рабочем комбинезоне стоял на пирсе и крыл кладовщика, у которого за зиму неизвестно куда испарилось полбочки технического спирта, когда на сверкающих от солнца водах бухты послышалось мягкое гудение мотора, и из-за корпуса миноноски, стоявшей поодаль и наводившей лоск — военморы в рабочих робах висели в люльках вдоль борта и красили ее, — вывернулся знакомый всей эскадре личный катерок командующего. Изящный, как игрушка, цвета старинной скрипки, блистающий надраенной латунью, он ткнулся в пирс; из него к Щепкину выпрыгнул хорошо знакомый Митенька Войтецкий — адъютант командующего военно-морскими силами Черного и Азовского морей, — козырнул, отвел в сторону и, понизив голос, сказал: