Взлетают голуби - [2]

Я еще никому никогда об этом не говорила, но я люблю эту равнину, это безрадостное пространство; оно ничем не может тебя одарить, ты совсем один на этой земле, от которой тебе и хотеть-то нечего, разве что лежать на ней, раскинув руки, – вот и вся радость, которую она способна дать.

Если бы я сказала, что люблю Маттео (этого сицилийского паренька зачислили к нам в класс за пару недель до летних каникул, ciao, sono Matteo de Rosa![1], и сразу же все, кроме учителя, его полюбили), то меня бы, скорее всего, почти все поняли; но как объяснить, за что ты любишь эту равнину, эти пыльные, равнодушные, гордые тополя, да еще и воздух между ними? Летом, когда равнина становится как бы этажом выше, всюду, куда ни кинешь взгляд, лежат поля подсолнечника, кукурузы, пшеничные нивы; рассказывают, что в бескрайних этих полях время от времени пропадают люди и что, если ты чуть зазеваешься, равнина и тебя подстережет и поглотит, но я в это не верю, я думаю, что равнина – скорее все-таки море со своими морскими законами.

Вот бедняги, говорит матушка, словно мы смотрим какую-то передачу по телевизору; но, вместо того чтобы переключиться на другой канал, мы проезжаем мимо, едем дальше в нашей прохладной шоколадной колымаге, которая обошлась в кучу денег и которая до того широка, что занимает чуть не всю дорогу; отец включает радио, и разухабистая музыка вытесняет низменную действительность, танцевальный ритм в мгновение ока излечивает всю здешнюю косолапость: Ну иди же ты сюда, иди, кошечка моя, иди, мой пампунчик, дай мне поцелуйчик!..

С едва заметным потряхиванием – таким слабым, что его и упоминать-то не стоило бы, – мы пересекаем железнодорожные пути, проезжаем мимо косо висящей, ржавой таблички, на которой с незапамятных времен значится название городка; ну, вот мы и приехали, говорит Номи, моя младшая сестра, и показывает на кладбище, на котором лежит печать какой-то вопиющей заброшенности: многие могилы заросли травой, за ними явно никто не ухаживает, на почерневших крестах не разобрать ни дат, ни имен; вот мы и приехали, тихо повторяет Номи, и в глазах ее мелькает страх: ведь через пару дней нам тоже придется прийти сюда, и растерянно стоять у могил, стыдливо отводя взгляд от плачущих родителей – нам ведь тоже полагается плакать, – и представлять, что тут, в земле, лежат наш дед по отцу, и бабка по матери, которую мы с Номи никогда не видели, и двоюродные деды и бабки, и думать о руках, которые в такие минуты совершенно не знаешь, куда девать, и о погоде, которая в такие минуты какая-то совершенно не та; если бы у нас получилось заплакать, то мы как-нибудь справились бы со своими руками; вокруг могил, накрытых каменными плитами, – гладиолусы и нежные розы, на плитах высечены имена усопших, так, чтобы их могли прочитать потомки, плиты эти я терпеть не могу, потому что они давят на землю равнины и не дают душам тех, кто лежит под ними, улететь на небо.

У родни нашей, по материнской и по отцовской линии, лежащей под этими плитами, все же маловато цветов, желтых и красных роз, гладиолусов, но могилы с плитами не выглядят заброшенными, хотя их никто не навещает даже в день Всех Святых. Даже в день Всех Святых, сокрушенно говорит матушка, когда какая-нибудь из двоюродных сестер звонит ей и, понизив голос, сообщает, что, кроме нее, никто не пришел на кладбище, чтобы зажечь лампаду по покойникам; но, по крайней мере, могилы не заброшены, говорит в таких случаях матушка, и в этой фразе ее слышится глубокая скорбь: вот-де, что это за жизнь, если о покойниках нет возможности позаботиться, слишком далеко мы оказались, даже раз в год, в день Всех Святых, не можем принести цветочки на родные могилки.

Смерть редко заявляет о своем приходе заблаговременно, а потому, если дома, на Воеводине, умирает кто-нибудь из родни, нас почти никогда нет рядом, и в таких случаях тетя Манци или дядя Мориц (больше ни у кого из родственников нет телефона) звонят нам в Швейцарию, чтобы сообщить печальную весть, и в этот день в гостиной у нас стоит непривычная тишина; может, будь мы там, где живет вся наша родня, у нас тоже было бы что сказать об усопшем, и, во всяком случае, мы бы услышали что-нибудь из того, что говорят о нем люди, и нас уж точно проняло бы до самых глубин души, если бы еще и мамика сказала-спела что-нибудь в память о покойнике, потому что голос ее никого не оставляет равнодушным, – но что поделаешь, очень далеко мы находимся от тех краев, где люди оплакивают умерших целых три дня, прежде чем, как говорится, вернуть матери-земле бренные их останки, и у нас есть только телефон, и пробивающийся через пространства голос извещает нас, что случилось нечто непоправимое, и в этот день, день дурной вести, мы ходим как в воду опущенные, даже взглядами стараясь не касаться друг друга; я помню, как в один из октябрьских дней 1979 года отец взял желтые хризантемы, которые матушка утром поставила на стол в гостиной, и яростно швырнул их в мусорное ведро: в тот день мы получили известие, что умерла двоюродная бабушка отца, которую он очень любил. Не хочу, чтобы тут были похоронные цветы, сказал отец, держа в руке телевизионный пульт, и мы увидели его покрасневший затылок; с тех пор мы с Номи зовем хризантемы запрещенными цветами и никогда не ставим их на стол, а дома, на родине, когда идем на кладбище, кладем на могилы родственников разные цветы, но только не хризантемы, даже если приезжаем осенью, и я каждый раз думаю, слишком поздно мы приехали, а потому со скорбью снова остаемся одни.