Взлет против ветра - [97]

— У тебя теперь рука очень горячая, папа, — проговорил Аркадий.

— Тебе неприятно? Я сейчас уберу, — хрипло согласился генерал. — Так вот, сынок, в жизни важно определить свое время. Я его, кажется, определил верно, хотя и не слишком радостно в этом признаваться даже самому себе.

— Ты обиделся на Андрея, папа?

— Нет. Слишком много я пережил, чтобы обижаться. Вы ведь все хорошие ребята. Бурлите, ошибаетесь, схватываясь, но всегда искренне, а когда отлетает шелуха, остается хорошее, честное. И Маджари хорош, и Беломестнов, и Болотов. Он ведь не по злому умыслу на тебя тогда ополчился. Решил, что идет в бой за великие принципы. Если бы посмотрел со стороны холодными глазами на свою затею, отрекся бы. Молодость и неопытность — это иногда пышный фейерверк… Ты тоже мне нравишься, сынок. Ветер авиации уже опалил тебя. Вишь, каким ты стал загорелым! И в глазенках твердая сообразительность проскальзывает. Это у каждого летчика, которому мадам смерть в глаза заглядывала, такой отпечаток остается. С личным-то как? Любви еще не завел? — Антон Федосеевич искоса посмотрел на сына. — Я все-таки мечтаю в старости внука понянчить. Нет, нянчить не буду, а когда он пеленки перестанет мокрыми делать и по нашей матушке-земле начнет передвигаться, привезешь. Так как?

— Было, отец, было.

— И кто же она?

— Чужая жена, к сожалению.

— Огорошил! — Командующий от неожиданности даже привстал, но сердце заломило, и он опять повалился на подушки. — Этак ты меня и на самом деле доведешь до инфаркта, сынок. Зачем же чужую семью ломать? Не с этого надо начинать личную жизнь.

— А если я по-другому не могу, отец? Если такой, как она, я больше не встречу? Это я как на исповеди тебе.

Генерал окинул взглядом поникшую фигуру сына и невесело вздохнул:

— Задал ты мне, сынок, уравнение с тремя неизвестными. Однако ты уже большой, и как тебе это уравнение решать — я плохой советчик.

— А все же, отец? — с надеждой в голосе спросил Аркадий.

— Она-то тебя любит?

— Любит, отец. Я давно вижу, что в ее глазах творится. Когда беда у меня случилась, она меня подкараулила, чтобы откровенно спросить, трус я или нет. Спрашивает, а у самой слезы едва по лицу не текут. Бывает, отец, в глаза человеку посмотришь — и не надо никаких слов.

— Бывает, — мрачно подтвердил генерал. — Что я скажу тебе, сынок? Когда я встретил на фронте твою маму, я сразу понял, что другой женщины в моей жизни быть не может. А у других бывает и так, что каждую, к которой потянуло сердечко, считает человек единственной. Потом разберется и видит, сколько вокруг еще более совершенных. Надо хорошо разобраться в самом себе, сынок, и только потом рубить гордиевы узлы.

Вошел Староконь с подносом в руках, поставил на журнальный столик две чашки кофе, пирожные и бутерброды.

— Давай перекусим, Аркаша. А батьке твоему за хорошее поведение я на ужин один марокканский апельсин выдам.

— Видишь, какой деспот? — повел глазами командующий. — Эх, Аркашка, Аркашка. Всю жизнь носил я одну мечту. Вот бы недельки на три уехать не в санаторий, а на желтый берег далекой речки, так, чтобы забыть, к чертям, про все телефонные звонки, докладные, заседания, а только сидеть на берегу да на поплавок и на казан, в котором уха над костром варится, смотреть. Никак не удавалось. А теперь, чую, я к этой цели поближе стал. Махнем когда-нибудь на Нижний Дон, Тарасик, заведем домик, моторку и сети!

— Махнем, Антошка! — с наигранной веселостью произнес Тарас Игнатьевич.

На командный» пункт истребительного полка рано утром поступила заявка от дежурного по перелетам Иконникова: «К вам идет борт 116. Летчик Череватенко». Под этим номером значился самолет командующего. И хотя о присутствии на борту самолета самого командующего ничего не говорилось, дав распоряжение своему заместителю по летной части, Клепиков поспешил встретить белый с синими полосами «Ан-24». Из салона по неудобной лесенке на землю медленно спустился генерал-полковник авиации Баталов. Здороваясь с командиром полка, не очень весело пошутил:

— Я к тебе уже в качестве пассажира прибыл, Иван Михалыч.

Клепиков встретил эти слова беспокойным взглядом и, доложив, что в полку проводятся тренировочные полеты на отработку групповой слетанности, неуверенно пригласил раннего гостя на командный пункт.

— Чего я там забыл, Михалыч? — ухмыльнулся Баталов. — Я сегодня не инспектировать, а попрощаться к вам прилетел. Все же твой полк ближе всего моему генеральскому сердцу, да и сынишка родной со своим побратимом у вас служит.

— Но почему попрощаться, Антон Федосеевич? — несмело спросил Клепиков.

— Да потому, что подписан приказ о моем уходе в запас и дня через три я улетаю в Москву. Я свое отработал, Иван Михалыч. Пора кресло и для более молодого преемника освободить. Вот так-то, мой самый любимый командир полка! А теперь проведи меня по стоянкам ваших эскадрилий.

Был один из тех удивительно тихих осенних дней, когда в воздухе плавали тонкие нити бабьего лета, осторожно и неярко светило солнце, хрустально-прозрачной была вода в озерах и реках, а в кюветах дорог и на лесных опушках уже лежали желтые сухие опавшие листья. Земля твердо звенела под ногами плечистого седеющего генерала. Сколько раз и по скольким аэродромам походил за свою жизнь Антон Федосеевич! До войны, в войну, после. И сейчас он явно почувствовал себя сильным и помолодевшим оттого, что были рядом такие дорогие, строго выстроенные по линейке, зачехленные и незачехленные истребители, с острыми, нацеленными вперед трубками ПВД, и люди, управляющие ими.