Взлет против ветра - [7]

Не очень легко приходилось в ту пору двадцатилетнему Антону Баталову, воевавшему на одноместном «иле». Не успевал он отбомбиться за линией фронта, до которой лететь — рукой подать, не больше тридцати минут, как мотористы и оружейники окружали его зарулившую на стоянку «семерку», быстро заделывали мелкие пробоины и опять начинали готовить к вылету, пока летчик отогревался в землянке, протянув к огню промерзшие даже в унтах ноги и покрасневшие от лютого ветра руки. Он любил свою машину, начиненную от кока винта и до хвоста горючим, эрэсами, бомбами. Любил за то, что как там ни говори, а броня все же достаточно хорошо прикрывала его от пуль и осколков, и, снижаясь до бреющего, он мог беспощадно расстреливать этих ненавистных людей в серо-зеленой форме и неуклюжих эрзац-валенках, таких приметных на чистом русском снегу, их автомашины, танки, эшелоны.

В сорок первом году сделать на одноместном, не защищенном с хвоста штурмовике двадцать четыре боевых вылета было делом довольно нелегким. Даже главный инженер завода, выпускавшего с конвейера штурмовики, пожал ему руку, приехав однажды на аэродром.

— Ну как, лейтенант Баталов, тяжело ли воюется?

— Воюется тяжело, — признался Антон, — но бывают в бою и минуты подлинного вдохновения. Ими и живу.

— Смотрите, да вы поэт, — рассмеялся главный инженер. — Какие же именно минуты вас вдохновляют?

— Когда эрэсы выпускаю по автоколоннам и фрицы разбегаются, как ящерицы по кюветам. А из пулеметов и пушек как хлестанешь, они и вовсе в землю впиваются. Вот тогда себя настоящим богатырем и чувствуешь.

Главный инженер продолжал заинтересованно разглядывать молодого летчика. «Ничего особенного с виду, — подумал он, — простое лицо. А вот в серых глазах блеск мысли. Это хорошо, если в глазах у человека блеск мысли. Такие далеко шагают».

— Значит, вам нравится наша машина?

Лейтенант встряхнул круглой, в шлемофоне, головой.

— Нравится! — фыркнул он, — нравится — это не то слово. Чудесная машина! На пикировании это вихрь! Смерч из огня и металла. И скорость устраивает. Только знаете что?

— Что? — спросил главный.

— Дефект она один имеет, и очень большой, на мой взгляд.

Гость самолюбиво шевельнул бровями, и они столкнулись над переносьем.

— Ну, ну?

— Летчик на ней уж больно беззащитен, — твердо выговорил лейтенант. — Одна бронеспинка не спасет. Любой «мессер» с хвоста заходит, а я его не вижу, потому что никакого обзора задней сферы. Слепая она. Вот если бы вторую кабину приделать с турелью пулеметной или пушкой крупнокалиберной.

— Не так это просто, лейтенант, — сухо произнес главный инженер, мысленно взвешивая каждое его слово. — И потом, от этого самолет станет неизбежно тяжелее, и вы потеряете скорость.

У лейтенанта насмешливо подернулись губы.

— Скорость что! — возразил он, и серые глаза вдруг стали жесткими, в них загорелось выражение требовательности. Командир полка подполковник Коржов, богатырь почти двухметрового роста, присутствовавший при этом разговоре, усмехнулся: «Ну и дерзок же! До чего смело режет». А Баталов решительно закончил: — В скорости мы действительно немного проиграем, но зато сколько человеческих жизней сбережем. Война-то ведь не завтра кончается. Надо думать, пилотских могил от Москвы до Берлина на одну треть будет меньше.

— Смотрите, какая неопровержимая логика, — покосился главный инженер на командира полка. — А вы как полагаете, подполковник?

Коржов ковырнул носком унта промерзлый снег.

— Полагаю, лейтенант прав. Не далее как вчера двоих пилотов у меня уложили. И обоих с хвоста.

— Да, да, — смущенно покашлял главный. — Люди для нас превыше всего, и я рад вам сообщить, что товарищ Ильюшин уже работает над проектом двухместного «ила».

Коржов повел широким плечом и обрадованно согласился:

— Вот это здорово! Честь и хвала ему за это. Только поскорее бы надо. А пока что будем бить врага в хвост и в гриву и на этом летающем танке.

…И Антон Баталов продолжал свои полеты на фронт с аэродрома Теплый Стан.

В то утро мороз усилился до тридцати двух, а восточный ветер стал таким мощным, что до костей пронизывал механиков и техников, и они разжигали мазутные плошки, чтобы не закоченеть совсем. Коржов на это пошел, и когда его спросили, не демаскируют ли подобные костры аэродром, гулко рассмеялся:

— Да что вы, друзья-однополчане. Или в небо не поглядели? Да ведь сегодня видимость миллион на миллион километров. Берлин и рейхстаг проклятый видно. Даже Гитлера, который кружки понапрасну вокруг Москвы обводит. А техники и самолеты все равно на белом снегу что на ладони. Как их ни маскируй. Жгите ваши плошки, только подальше от самолетных стоянок.

Почти затемно совершил в этот зимний день свой первый вылет лейтенант Баталов. В жилой половине штабной землянки, куда обычно привозили завтрак, сидя на деревянных нарах, он неторопливо размешивал в стакане кубик концентрата какао, когда перед ним выросла фигура подполковника Коржова, заслонившая собою весь дверной проем. Командир полка обвел глазами летчиков и остановил их на Баталове,

— Послушай, Антоша, — сказал он заискивающим тоном, так не идущим к его огромной фигуре, — сделай милость, я тебя очень прошу. — Можно было подумать, что командир полка собирается попросить у летчика всего-навсего закурить или какую-нибудь ненужную тому в этот миг вещицу, которой не было у других. Но Баталов, как и все летчики полка, прекрасно знал, что, если Коржов заговорил таким прибедняющимся тоном, речь пойдет об очень сложном и опасном полете. — Ты меня очень обяжешь, — продолжал тем временем подполковник. — Ведь если разобраться, то это же сущий пустяк. Тридцать пять минут туда, тридцать пять обратно. Да еще минут пять над целью покрутишься.