Взлет против ветра - [24]

— Скажи хоть, откуда ты? Где родятся такие Василисы Прекрасные?

— Да уж так и быть. Скажу, только не покажу, — окая, пропела она звенящим голосом. — Вол-жан-ка я, товарищ майор. Вол-жан-ка. Из Саратова. Ясно?

— Ясно, ящерица, — засмеялся и Баталов.

Девчонка остолбенела.

— Ящерица? А почему ящерица? — обиженно переспросила она. — Меня так никто из парней еще не называл.

— Плохие, значит, парни у тебя были, — нахмурил брови Антон. — А ящерицей я тебя потому назвал, что глаза у тебя зеленые. Как малахитовые изумрудинки. Понимаешь? — И, не дав ей опомниться, весело продолжал: — Ко мне в экипаж хочешь?

Она посмотрела на его ордена, звеневшие на выгоревшей гимнастерке, и просто сказала:

— Хочу.

…Первый раз он поцеловал ее в эскадрильской каптерке, когда она набивала пулеметные ленты. Перепачканная оружейным маслом, вся покрасневшая, она не произнесла ни единого слова, и Баталову стало обидно оттого, что это произошло так просто. Она у него была первой. А он? «Наверное, двадцать первый», — зло подумал Антон и поспешил уйти, потому что к землянке веселой гурьбой подходили летчики.

В тот день во время штурмовки снаряд пробил над его головой фонарь кабины, и осколки поцарапали правое плечо и руку до локтя.

Ранение было пустячным, но вся гимнастерка пропиталась кровью. Об этом ранении Баталов ничего не передал на командный пункт, опасаясь, что его немедленно увезут в госпиталь. Поэтому, когда, морщась от боли, он спрыгнул с широкого крыла «ила» на землю, моторист и механик, увидев на одежде командира кровь, испуганно шарахнулись в сторону, готовые поднять переполох. И вдруг со всех ног бросилась к нему новая оружейница.

— Дурни! — закричала она. — Да какие же вы солдаты, если командирской крови убоялись! А ну давайте сюда ваши индивидуальные пакеты и воду тащите поскорее! — Горячей щекой она на мгновение прижалась к его лицу и сдавленно заговорила: — Антошенька… бедный… никакой другой дуре не отдам тебя, соколик. Моим на всю жизнь будешь. Вот увидишь!

— Потише, Анка, — взмолился счастливо заулыбавшийся Баталов. — Ребята услышат — проходу давать не будут.

— Ну и пусть слушают, — беспечно говорила она, сноровисто разматывая бинт. — Ты у меня не сто двадцать первый, а первый, и как я хочу, чтобы на всю жизнь!

Когда санитарная машина все-таки прибыла на стоянку, в ней уже не было никакой надобности. Анна по всем правилам обмыла и перевязала неглубокие раны.

Через неделю Баталов опять полетел в бой. Со своей «девяткой» он разбил бронепоезд, мешавший пехотинцам на этом участке фронта. Все машины благополучно вернулись. Был летний вечер, когда вместе с Анной он отправился погулять. Густо настоянный травами, родниково-чистый воздух пьянил. Среднерусская степь, желтая в пору сенокосов, успевшая отдать солнцу зеленый свой цвет, простиралась до горизонта, и, как большой красный мяч, стояло над ней огромное, начинающее тускнеть солнце. Удаляясь от аэродрома, они пересекли овраг с крутыми склонами. Со всех сторон окружила их тишина, лишь изредка нарушаемая стрекотом кузнечиков да криками ночных птиц. Сумерки быстро темнили землю.

— Я устала, — шепнула ему на ухо Анна.

Озираясь по сторонам, словно кто-то мог

их подслушать в эту минуту, Антон молча взял ее на руки, донес до первого стога и опустил на душистое сено. Анна придвинулась, протянула в порыве тонкие руки. Он схватил ее, крепко к себе прижал, яростно целуя в похолодевшие губы.

— Постой… — неожиданно зашептала она, — не надо, — и с силой отвела его руки.

— Анка… зачем? — обескураженно зашептал Антон. — Неужели не веришь?

— Тебе-то, — счастливо рассмеялась она. — Да как ты мог подумать? Ты теперь мой, Антошенька. Весь до капелечки мой, и никуда я тебя не отпущу, потому что я чаровница.

— Ты всего-навсего самоуверенная девчонка, — засмеялся Баталов.

— Что ты сказал? — грозно сводя над зелеными глазами свои точеные брови, переспросила Анна. — А ты, а ты знаешь кто? — И она огорошила его звонкой дразнилкой: — А ты Антошка — нос картошкой. — И, дурачась, запела:

Мы сидели вечером, делать было нечего:

Жарили картошку, побили Антошку,

А Антошка побежал, полицейского позвал…

Баталов снова притянул ее к себе, и она доверчиво ткнулась в грудь, замерла, втягивая запах солнца, ветра и пота, исходивший от его гимнастерки.

— Ты все равно мой. Понимаешь? Только пока мы не можем быть мужем и женой.

— А, знаю, — сердито отмахнулся Баталов, — начнешь сейчас читать проповедь о том, что настоящая любовь возможна только после войны… Не очень ново и не оригинально.

Анна изловчилась и сильным толчком повалила его на хрустящее сено; заглядывая лежащему в глаза, беззлобно проговорила:

— Дурак ты, Антошка — нос картошкой. Дураком был, дураком и останешься, если я тебя не перевоспитаю. Любовь всегда возможна. И в огне, и в воде, и на земле, и в небе. Надо только, чтобы она была настоящая.

— Зачем же ты тогда меня отталкиваешь?

Зеленые глаза девушки стали неприступными. Баталову всегда нравилась эта особенность Анны становиться внезапно колючей, обезоруживающе твердой. «Такая любого отбреет, на нее можно положиться», — с гордостью думал он про нее. Анна ласково улыбнулась в темноте.