Взгляды - [169]

В другом месте, говоря об отношении компартии к репрессиям против врагов революции, В. И. Ленин сказал:

«Юнкера попробовали устроить восстание, но мы справились с ними: они в Москве устроили бойню и расстреливали на кремлевской стене солдат. Но когда уже народ победил, он сохранил врагам не только воинскую честь, но и оружие… Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем, и сегодня мы арестовали директора Государственного банка. Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применили французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяли и, надеюсь, не будем применять, так как за нами сила. Когда мы арестовывали, мы говорили, что мы вас отпустим, если вы дадите подписку в том, что вы не будете саботировать. И такая подписка дается». (Ленин, «Речь на заседании Петроградского совета 17 ноября 1917 года», том 35, стр. 63).

Так думал Ленин в начальный период революции, пока контрреволюция не начала вооруженную борьбу против советской власти.

И Маркс, и Энгельс, и Ленин считали, что при определенных обстоятельствах переход власти из рук буржуазии в руки рабочего класса может быть осуществлен без революции, мирным парламентским путем. Ф. Энгельс был противником восстаний, если их не поддерживает абсолютное большинство трудящихся.

«Прошло время, — писал Энгельс, — внезапных нападений и революций, совершаемых немногочисленным сознательным меньшинством, стоящим во главе бессознательных масс. Там, где дело идет о полном преобразовании общественного строя, массы сами должны принимать в этом участие, сами должны понимать, за что идет борьба, за что они проливают кровь… Но для того, чтобы массы поняли, что нужно делать, необходима длительная настойчивая работа…» (Энгельс, предисловие к «Классовой борьбе во Франции»).

«Маркс и Энгельс, — писал Солженицын, — в своей переписке неоднократно говорят, после прихода к власти нужен террор. Неоднократно они пишут: придется повторить 1793 год. После прихода власти нас станут считать чудовищами, на что нам, конечно, наплевать».

Передернутые Солженицыным выдержки искажают взгляды Маркса и Энгельса.

«Под господством террора, — писал Энгельс Марксу, — мы понимаем господство людей, которые сами напуганы. Террор — это большей частью бесполезные жестокости, совершенные ради собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх. Я убежден, что вина за господство террора в 1793 году падает почти исключительно на перепуганных (а Солженицын приписывает Марксу и Энгельсу фразу: «придется повторить 1793 год»), выставлявших себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре». (ПСС, том 23, стр. 45).

Приведу еще одну выдержку из письма Энгельса к К. Каутскому от 20 февраля 1889 года:

«Что касается террора, то он был, по существу, военной мерой до тех пор, пока вообще имел смысл. Класс или фракционная группа класса, которая одна только могла обеспечить свободу действий, простор, возможность сосредоточить силы в решающем пункте на границе… С тех пор террор сделался для него (Робеспьера) средством самосохранения (подчеркнуто Энгельсом) и тем стал абсурдом…»

Как видим, «все наоборот», получается не у отцов коммунизма, а у самого Солженицына.

Во всех случаях, когда основоположники коммунизма говорили и писали о неизбежности насилия для перехода от капитализма к социализму, они исходили не из своих кровожадных замыслов, как это хочет представить Солженицын, а из опыта человеческой истории. Насилия, совершаемые в истории, всегда были обусловлены ходом общественного развития. Личность, или партия могли придать насилию только ту или иную степень жестокости. По этому вопросу Троцкий писал:

«Нам говорят: «Ложь, насилие, убийство не совместимы со здоровым социалистическим движением». Как быть, однако, с революцией? Гражданская война есть самая жестокая из всех видов войн… Нужно ли напоминать об Испании? Единственный ответ, который могли дать друзья республиканской Испании, гласил: гражданская война лучше, чем фашистское рабство. Но этот совершенно правильный ответ означал лишь, что цель оправдывает, при известных условиях, такие средства, как насилие, убийство».

С точки зрения «вечных истин» революция, разумеется, «антиморальна». Но это значит лишь, писал Л. Д. Троцкий, что идеалистическая мораль контрреволюционна, то есть состоит на службе эксплуататоров. С точки зрения марксизма, который выражает интересы эксплуатируемых, цель оправдана, если она ведет к повышению власти человека над природой и ведет к уничтожению власти человека над человеком. «Значит, для достижения этой цели все позволено?» — спрашивает Солженицын.

Когда мы говорим, что цель оправдывает средства, говорил Л. Д. Троцкий, то отсюда вытекает для нас и тот вывод, что великая революционная цель отвергает в качестве средств те низменные приемы и методы, которые противопоставляют одну часть рабочего класса другим его частям или пытаются осчастливить массу без ее участия; или понижают доверие массы к себе самой и к своей организации, подменяя его преклонением перед «вождями».