Взгляд с нехоженой тропы - [8]

— Хорошо, — сказал он, — пусть Рериху не удалось найти Шамбалу и встретиться с Махатмами. Пусть. Но ведь даже то, как он верил в их существование, как, несмотря на лишения и опасности такого путешествия, упрямо стремился их найти — само по себе весомейший аргумент в пользу того, что они есть.

Евтеев был невменяем…

7

— Вот что меня глубоко поражает, — сказал Евтеев, прикурив сигарету. — Почему именно в таких, богом проклятых местах, — он кивнул за лобовое стекло на расстилавшуюся перед машиной Гоби: щебнистую, черную, с редко разбросанными кустиками травы, с зубчатой грядою гор на горизонте, — именно в таких местах, а не где-нибудь в сосновом бору, охватывает до каждой клетки тела, до невольного испуга ощущение и понимание огромности, необъятности, молчаливой загадочности мира?.. Ты не испытывал еще здесь подобного?

— Испытывал… — тоже удивился Швартин, — Особенно после заката, когда уже горят первые звезды… Потрясающее ощущение… И действительно — с чего бы оно?..

Голубой дороги впереди не было. Не потому, что солнце уже скатилось к горизонту, тени стали длинными: уже третий день они ехали без дорог по пустыне, которая началась за сомоном Баян-Гоби.

— Давай сменю, — предложил Евтеев, увидев, как Швартин устало вытер ладонью потный лоб.

— Буду держать вон на ту гряду, — показал взглядом Евтеев, когда сел на его место.

— Давай, — согласился тот. — Чем та гряда хуже соседних?..

— Думаю, мы доедем до нее до заката?

— В Гоби глазомер — вещь обманчивая… — с сомнением усмехнулся Швартин.

— Это да… — устало признал Евтеев.

— Странно… — продолжил оборванный разговор Швартин. — Вот Гоби… Щебень, песчаные барханы, такыры, скорпионы, чахлая трава, скалы, хребты и каменистые холмы… Полная скудность и неприглядность; когда солнце еще, вдобавок, печет — просто «врата в ад»; чем она, казалось бы, может обогатить, что дать уму и сердцу?.. А ведь не побывай я здесь — насколько был бы беднее, не подозревая этого.

— Я с тобой согласен… — задумчиво кивнул Евтеев. — В обыденной жизни, да и на «нормальной» природе тоже, отсутствует сознание, что Земля — это ведь просто пылинка во Вселенной; и чувства, и мысли сугубо земные, а вот здесь, еще, пожалуй, в горах…

— В горах тоже… — подтвердил Швартин.

— …мысли и чувства отчего-то сами собой, без малейших умысла или усилия проникаются Вселенной, Вечностью, Временем, Беспредельностью… Я пытаюся понять — отчего? От отрешенной враждебности здешней природы и в то же время от ее исполинских мощи и шири? От ее величественного и скупого разнообразия, которое не приковывает к себе мысли и чувства, а становится для них чем-то вроде трамплина, бросающего за пределы Земли?.. От самой космичности здешних пейзажей, так напоминающих пейзажи многих других планет-песчинок?..

Они надолго замолчали, Швартин — глядя в даль, Евтеев — на пустыню перед машиной.

Изломанная гряда из красноватого песчаника заметно приближалась, уже не вызывало сомнений, что до заката они будут у ее подножья. В бинокль Швартин видел итог упорной, протяженностью в сотни тысяч, а может, и миллионы лет работы ветра: бесчисленные зубцы, выпиленные в песчаниковом монолите, торчащие в небо гигантские пальцы, головы странных чудовищ.

«Хаптагаи — это хорошо, — подумал он, — сарыки, джейраны, горные бараны и козлы — хорошо тоже, но надо почаще снимать и вот такие виды, сами по себе, а не только как фон для козлов и хаптагаев…»

Вдруг он до озноба ощутил всю их с Евтеевым затерянность среди этого необъятного безлюдного пространства. «Забираемся-то мы лихо, — подумал он, — а вот как будем отсюда выбираться?»

— Я опять подумал, — сказал он, — не зря ли мы отказались от проводника, того старичка, которого предлагал намын-дарга[2] в Баян-Гоби?

Евтеев презрительно хмыкнул, но, взглянув искоса на озабоченное лицо Швартина, ответил тоном успокаивающим и убедительным:

— С проводником, Степа, мы были бы простыми экскурсантами, не больше. А так мы с тобой первооткрыватели… Да, именно так, хоть, может быть, кто-то здесь и бывал до нас. Это ведь громадная разница, согласись.

Швартин лишь вздохнул и ничего не ответил.

Вблизи изрезанная ветром гряда песчаника производила еще более сильное впечатление. Солнце, сползшее к горизонту, делало ее багрово-красной. Швартину и Евтееву казалось, что они очутились среди развалин исполинского фантастического города, и отовсюду — игра теней на причудливых глыбах и игра воображения — заглядывают, вглядываются равнодушно и отрешенно, смотрят странные лики.

Они начали готовиться к ужину и ночлегу. Швартин доставал из машины еду, спальные мешки, Евтеев снимал с багажника, укрепленного на крыше машины, куски саксаула, нарубленного еще утром на барханах, готовил костер: кипятить воду на чай.

Ужинали под черным небом, непривычно щедро убранном яркими звездами. Долго пили чай, то молча поглядывая через костерок друг на друга, то вглядываясь в глубину Вселенной, в бесчисленные звезды, светящие из ее глубины.

— Знаешь, почему еще я так быстро поверил в реальность Шамбалы? — вдруг спросил Евтеев.

Разговоры о ней, казавшиеся Швартину в Киеве, когда хотел переубедить Бориса, странными и никчемными, здесь — в Гоби — уже не казались ему такими.