Взгляд на жизнь с другой стороны - [41]

Уехали мы из Казани водным путем. У меня всегда хранилась память о первой моей теплоходной прогулке, случившейся лет за шесть до этого. Ковры на крутых лестницах, медные поручни и ручки, чистота на палубах и запах пластика в коридорах, смешанный со сладковатым привкусом теплоходной гари.

Кстати, если уж я это вспомнил, мне с детства нравился запах бензинового и дизельного перегара. Кисловатый бензиновый и сладковатый солярочный. Потом это, правда, прошло. То ли двигатели стали другие, то ли сам я… Наверное, и то и другое. Во всяком случае, при одном и том же топливе запах из выхлопной трубы очевидно разный. Могу привести два крайних случая. У венгерского автобуса «Икарус» лежачий двигатель и из его выхлопной трубы всегда, даже когда я был еще вполне юным, запах казался мне тошнотворным, а вот из огромной трубы теплохода, из большущих цилиндров судовой машины запах просто сладкий, манящий и волнующий, Даже сейчас, когда я стал эколого– и метеозависимым мне он продолжает нравиться.

Так вот, я заранее предвкушал радость поездки на теплоходе, но экономный Тимофей Иванович, эту радость немного обломал. Он купил самые дешевые билеты, и наш лайнер оказался, скорей всего, самым старым в пароходстве. Никакого запаха пластика не было и в помине, стены в помещениях было грубо окрашены, где темно-зеленой, где грязно-коричневой краской. Ковров в такой обстановке не полагается. Но это еще не самое интересное, самым интересным оказалось то, что наши посадочные места были в трюме, ниже ватерлинии.

Трюм представлял собой довольно просторное помещение, разделенное перегородками с жесткими спальными полками. Это выглядело так, как если бы несколько общих железнодорожных вагонов поставить рядом и убрать стенки. Точно такие же жесткие деревянные полки, но с достаточно широкими проходами. Не знаю, как чувствовали себя наши руководители в такой более чем спартанской обстановке, но нам испортить настроение это обстоятельство не могло. Всю дневную часть продолжающегося путешествия мы провели на палубе. Белые буруны, расходящиеся в стороны от носа корабля, чайки за кормой и Река, изумительная по красоте Волга. Крутой высокий берег справа и пологий уходящий в азиатскую даль левый берег.

Наш пароходик плыл долго. Он приставал ко всем пристаням, насколько я помню, все они или, во всяком случае, большинство, располагались на правом берегу. Возле каждой пристанина пароходе начиналась неспешная суета. Капитан со своего мостика, беззлобно ругался на матросов, которые, изображая бурную деятельность и, в свою очередь, ругаясь на пассажиров, слишком рано приготовившихся сходить и мешавших им, не торопясь, бросали-ловили канаты, подтягивали, наматывали и, наконец, опускали трап. Через некоторое время всё повторялось в обратном порядке. Мимо нас, гремя музыкой, проходили нарядные туристические теплоходы, с которых веселая публика махала нам руками. Вряд ли эти веселые и пьяные люди нам завидовали, а зря – они не увидели и десятой доли, того, что могли. Именно те короткие остановки заставили меня не то чтобы разувериться, но всё же несколько изменить свое отношение к нашему социалистическому государству и его пропагандистской машине.

Что такое пристань на Волге? Я уже давно там не был, но раньше это были либо плавучие дебаркадеры, одновременно служащие и пристанью и вокзалом с кассой, либо стационарные деревянные мостки с вокзал-сараемна суше, несколько в стороне. Рядом с пристанью обычно имелась немощёная площадка, от которой вверх вилась тропинка или деревянная лесенка к деревне, расположившейся на самом верху. Практически на всех пристанях толпился народ, не только провожающие-встречающие, но и просто зеваки, пришедшие посмотреть на пароходы. В основном это были женщины, часто с детьми. Вид вот этих женщин, стоящих в сторонке, переговаривающихся между собой и грызущих семечки у меня до сих пор перед глазами. Женщины, как женщины, обычные во всем, кроме одежды. Если бы я их видел на одной остановке, я бы решил, что в этой деревне проходят съемки какого-нибудь исторического фильма, но они были почти везде, у каждой пристани и, чем ближе к вечеру, тем многочисленней. Одеты они были в цветастые сарафаны и белые домотканые рубахи, на головах были не кокошники, а цветные платки, хотя повязанные вроде кокошника, но главное – обувь. Большинство этих женщин были обуты в лапти. В лапти!!!

Я долго стоял на палубе и, когда уже почти стемнело, не сразу понял необычность пейзажа. Необычность была в облике деревень – они не были освещены, лишь кое-где в окнах виднелся слабый свет. До меня очень не сразу дошла мысль о том, что лампочка Ильича за пятьдесят два года советской власти не дошла еще до этих деревень его родной Ульяновской губернии. У меня, жителя Москвы, убежденного в мощи советского строя и родной нам всем коммунистической партии, не укладывалось в голове, что где бы то ни было в нашей стране, люди могли еще сидеть по вечерам при лучине и ходить в лаптях.

Впрочем, я моментально обо всем забыл, спустившись в трюм, где меня ждало ничуть не меньшее, а учитывая возраст, гораздо большее переживание. Я не помню, почему так вышло, в трюме вовсе не было тесно, кроме нас там располагалась небольшая группа цыган, человек пятнадцать-двадцать с детьми и какая-то еще публика. Цыганки, против обыкновения, не приставали ни к кому со своим гаданием, то ли им было не до этого, то ли вид публики, включая нас, не производил впечатления кредитоспособности. Во всяком случае, память мне показывает тихий и полупустой трюм. Но почему-то мы улеглись по двое на полку? Из озорства? Не мог же Тимофей Иванович, при всех его способностях экономиста, взять нам по одному билету на двоих. Не знаю. Но улеглись мы по двое на полку и, причем обязательно, чтоб мальчик с девочкой! Вот ведь в чем дело! И я, не смотря на свою задержку на палубе, не опоздал, успел вовремя и улегся с тем, верней с той с кем хотел.