Выжить любой ценой - [45]

А потом я впервые за показавшейся мне вечностью промежуток времени снова услышал речь на своем родном немецком языке. Речь доносилась из соседнего помещения. На глаза навернулись слезы. На секунду мне показалось, что я дома. Начальник отвел нас в небольшую комнатку, где стояли две койки. Он вручил нам два одеяла и сказал, что утром ознакомит нас с обязанностями по службе и другой нужной информацией. После долгого пешего пути к лагерю № 280 мы очень устали и с удовольствием легли.

В 8 часов утра на следующий день к нам зашел русский офицер, который отвел нас в столовую. Персоналу на кухне он представил нас как двух польских офицеров и приказал, чтобы нас кормили по офицерской норме. Это означало ежедневно по 300 граммов белого и столько же черного хлеба, 25 граммов сахара и 30 граммов сливочного масла. Мы прошли с офицером к месту, где кормили военнопленных, и сели среди них. Там я познакомился с немецкими лейтенантом и унтер-офицером, возглавлявшими немецкую лагерную администрацию. Фамилия лейтенанта была Бёнер, а унтер-офицера, который был родом из Нюрнберга, звали Тапс. Лейтенант повел нас с собой и представил немецким, румынским и венгерским офицерам.

Всего здесь было 18 немецких, 6 румынских и 11 венгерских офицеров. Потом нам сказали, что здесь же содержатся две группы поляков, с которыми мы тоже познакомились. Все поляки радостно приветствовали нас. В лагере сразу же распространилась новость о прибытии двух польских офицеров. Нам рассказали, что Польшу уже освободили, и теперь польская армия вместе с русскими войсками воюет против немцев[51].

Я понял, что прибыть сюда было не такой уж и умной мыслью. На самом деле мое положение теперь может стать еще более неопределенным. Мне удалось надуть русских, которые поверили, что я был поляком, а не немецким солдатом, но гораздо сложнее будет обманывать немцев и поляков. Я понял, что здесь мне необходимо вести себя еще более осмотрительно, чтобы никто не заподозрил во мне немца. Кроме того, я опасался, что встречу здесь кого-нибудь, с кем знаком лично. А это будет означать конец всей моей шарады. Какое-то время мне еще предстоит продолжать жить в обстановке обмана.

На второй день ко мне зашел какой-то напыщенный человек в русской военной форме. Было уже довольно поздно, и мы с Бруно лежали на своих койках, отдыхая после дневных хлопот. Когда он вошел в комнату, я вскочил на ноги, отдал честь и четко выкрикнул по-русски:

– Здесь содержатся двое русских офицеров.

Но тот человек обратился ко мне по-немецки. Он спросил, говорю ли я на этом языке, и я ответил утвердительно. Он приказал мне отправляться вместе с ним в пятый барак и спросил, где он может видеть лагерного инструктора. Я сказал ему идти за мной.

Я привел его в административное здание, где мы нашли инструктора, которого правильнее было бы называть лагерным пропагандистом. Командным голосом, которому просто невозможно было не подчиниться, тот попросил нас обоих пройти вместе с ним к нему. Ни о чем не спрашивая, мы проследовали за ним в здание, где он проживал. Встреча не была богата на события, так как нам задавали самые простые вопросы о количестве лагерного персонала, его составе, количестве военнопленных и их организационной структуре. Покинув его компанию, я разыскал лейтенанта Бёнера и спросил у него о том, кто был этот человек. Он рассказал мне, что это немецкий коммунист, бежавший в Россию в 1933 году после прихода к власти нацистов. Он был родом из Саарской области. Русские пользуются его услугами, когда нужно произносить перед военнопленными антифашистские речи.

Вскоре мне приказали прибыть к инструктору, и я сразу же повиновался. У меня было очень странное чувство в присутствии этого человека, и я ощущал некоторую неловкость относительно своего положения здесь. Я стоял в дверях его кабинета и ждал, пока он обратит на меня внимание. Инструктор сидел за столом, поглощенный документом, который лежал перед ним на столе. Подняв голову, он попросил меня сесть перед его столом. Я сел, и он, очистив перед собой место на столе, достал новый блокнот.

Инструктор спросил мои имя и фамилию, которые он тщательно записал. Затем он спросил о моем звании, об обязанностях, которые я выполнял в польской армии. После того как я ответил, он заметил, что я очень хорошо говорю по-немецки. Поскольку здесь вокруг меня было так много немцев, я не особенно старался это скрывать. Я ответил, что изучал немецкий в школе. Он спросил у меня, говорю ли я также по-английски и по-французски, и я ответил, что говорю. Я спокойно говорил ему обо всем этом, потому что ранее он признался мне, что прежде был всего лишь помощником слесаря. Он никоим образом не мог бы говорить по-английски или по-французски, а значит, не мог здесь проверить меня. Потом инструктор спросил, готов ли я ответить на несколько вопросов, касающихся политики. Я ответил:

– Я никогда не интересовался и не буду интересоваться политикой. Мне ясно одно: солдат никогда не станет политиком, как и политик не сможет стать солдатом.

Он посмотрел на меня пустым взглядом, затем уткнулся в блокнот и дословно записал мой ответ. Последним его вопросом было, не являюсь ли я братом Гитлера. Я ответил: