Вьюга - [2]

Застава полнилась глухими шумами. Шинкарев успел себе налить второй стакан, отпить глоток, выбежать из канцелярии и возвратиться назад, а мы все еще допивали по первому, поглядывали на оттаивавшие оконные стекла, - видно, на улице потеплело.

А прапорщику не сиделось на месте. Решительно отодвинув стакан с недопитым чаем, поднялся, снова выбежал в коридор, с кем-то перебросился несколькими словами и вернулся назад. С него слетела напускная солидность, он стал похож на подростка, которому не терпится рассказать важную новость. Так оказалось на самом деле.

- В Червонограде живет бывший начальник заставы! - выпалил он одним духом, и глаза у него заблестели.

- Какой начальник? - не понял Жеглей.

- Тот самый, Козленков!

- И что? - снова спросил Жеглей. Но тут же сам взволновался. - Именно тот?

- Другого не было. При нем Семен... - Слово "погиб" Шинкарев проглотил.

...До Червонограда было недалеко. Мы с Шинкаревым, дождавшись утра, покатили в город. Опять валил крупный снег, над головой висела сизая мгла, стелился дым над домами поселка - к непогоде. А на душе было радостно оттого, что нашелся живой очевидец давно отзвучавшего боя и с Червонограда, со встречи с бывшим начальником пограничной заставы лейтенантом Козленковым, начнется документальная повесть, которую просили написать солдаты заставы имени Семена Пустельникова.

Тогда в голову не пришло, что пролетит еще целый год в трудных поисках очевидцев и документов, в отборе фактов, пройдут еще долгие месяцы, поездка в шахтерский город Червоноград явится лишь началом пути. И долго будет писаться маленькая повесть о человеке большой души, скромном ефрейторе Семене Пустельникове.

Теперь, когда все позади и книжка написана, листаю за страницей страницу, как бы совершая вместе с Семеном последний отрезок пути, длиною в год, проверяю, все ли изложено с документальной точностью, как того с полным основанием требовали пограничники, земляки Семена, служившие на заставе, носящей его бессмертное имя.

Приглашаю и тебя, мой читатель.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Петру Януарьевичу Тайкову было невдомек, чего же еще хочу от него, коль он коротко и вразумительно ответил, что такого не помнит.

- Тридцать лет прошло!.. Мне уж под семьдесят... Тысячи я прооперировал вот этими. - Для вящей убедительности он поднял обе руки, посмотрел на свои сухонькие ладони с тонкими, вовсе не сильными пальцами, в которых, сдавалось, держать бы смычок, а не скальпель. Видно, ему стало неловко за свою невольную резкость. - Простите, товарищ, - сказал он извинительным тоном, - помочь ничем не могу...

Мы сидели в его тесном кабинетике, заставленном книгами. Стеллажи занимали две трети комнатки, книги не помещались на полках, лежали на письменном столе, на подоконнике и даже на полу. Впрочем, сидел я один. Петр Януарьевич стоял между этажеркой и стеллажом, то ли поджидая кого-то, то ли надеясь, что я скоро уйду.

Щелкнул замок входной двери, в переднюю вошла сухонькая немолодая женщина с зонтом и с сеткой.

- Петя! - позвала она.

Петр Януарьевич, едва отворилась дверь, бросился к женщине, отнял сетку и зонт, помог ей раздеться.

- У нас гость, - сказал он ей громко. - Пустельниковым интересуется. А я, убей, не помню.

Нас познакомили. Припоминая, Ольга Фадеевна морщила лоб.

- Пустельников... Пустельников, - пробормотала она про себя. - Это какой же Пустельников? - спросила у мужа.

- Если б я знал!

- Определенно я раньше слышала эту фамилию.

Она вышла на кухню, оттуда послышалось шипение газовой плиты, звон посуды. Вскоре она вернулась с кофе. Мы сидели втроем, отхлебывали по глоточку обжигающего напитка. Неловкое молчание затянулось.

- Кажется, в Кошкином доме был такой, - сказала Ольга Фадеевна. Дай-ка подумать.

- В Кошкином доме? - переспросил Петр Януарьевич, и в голосе прозвучали новые нотки. - Ты говоришь в Кошкином доме? - Он чуточку оживился и отставил чашечку с недопитым кофе.

Но выцветшие серые глаза Ольги Фадеевны вдруг просияли, она резво поднялась, прижала к груди маленькие, сохранившие изящество руки.

- Да это же Сеня! - прокричала она неожиданно звонким голосом. - Это же Сенечка! С семнадцатой! Рядом с Ахметкой лежал.

- Постой, постой! - Петр Януарьевич тоже не усидел.

...Как река в половодье, прорвались воспоминания, живые и свежие, словно оба они еще работали в Кошкином доме - бывшем приюте для престарелых женщин, занятом под военный госпиталь, и Семен, только-только начавший ходить после долгого лежания, сидел на подоконнике с книгой в руках.

Перебивая друг друга, супруги Тайковы восстанавливали в памяти былое, дополняли друг друга, спорили по каким-то несущественным на первый взгляд, но чрезвычайно важным для них пустякам, и оживали в подробностях и тончайших нюансах отдаленный временем сорок четвертый военный год, госпиталь в недавно отвоеванном у фашистов поселке, Семен, его сосед по палате Ахметка, щуплый, как подросток, солдат, обезображенный тяжелым ранением в челюсть, десятки больных и выздоравливающих, и их, супругов Тайковых, тревожная юность.

Говорят, со временем прошлое становится ближе. Должно быть, правда. Два немолодых человека сейчас окунулись в минувшее, и груз прожитых лет словно не давил им на плечи. Создавалась иллюзия, будто оба они вернулись в милый их сердцу Кошкин дом, о котором рассказывали, притворно охая и деланно сокрушаясь.