Вьюга - [4]

Молоденькая женщина слушала, сложив ручки.

— Родня он вам? — спросила хозяйка.

— Нет.

— Catherine! — громко раздалось из горницы.

Она будто проснулась и пошла. Сервированный стол был уже внесен, в дорожных подсвечниках горели длинные свечи; столично воспитанный служитель постарался придать избе вид салона. Неожиданное яркое освещение почти поразило Катю. Ее бы еще больше поразило то, что без нее, в эту четверть часа, было говорено между ее мужем и Вотяковым.

Оставшись одни, оба казались затруднены. Заборовский потупил голову и постукивал ногою в пол. Вотяков молча встал и ходил, вернее, нетерпеливо метался на нескольких шагах комнаты.

— Ты удивлен? — спросил наконец Заборовский, улыбаясь.

Вотяков остановился.

— Нашим приездом? Да?

— Именно вашим, — повторил Вотяков. — Именно вашим. Вас я никогда не ждал видеть. Я бы не удивился, если бы эта милая женщина явилась совсем одна…

— А, понравилась! Влюбился? — вскричал, смеясь, Заборовский. — Проворно! Видно, и в вашей стороне… Да что: тут-то для любви и самое житье! Но делать нечего, любезнейший: жена ближнего! Ты, впрочем, не можешь жаловаться; ты ей хорошо отрекомендован…

— Она называет нас друзьями, вы говорите мне ты, чего никогда не бывало.

— Ну да, мы не были коротко знакомы…

— Нет, хуже: мы раззнакомились, разошлись…

— Будто бы? Вообрази, я и не помню. Ведь — семь лет! Не юридическая давность, но все-таки много воды утекло… К тому же, я человек тебе обязанный. Не шутя, — потеха! Я должен быть тебе благодарен; я отчасти одолжен тебе… как это говорится, моим семейным счастьем, любовью и прочее. Твое имя все решило. Слушай… Я откровенен. Я там веду папашино дело с рабочими, но не забываю и свое дело, ухаживаю за барышней. Для юной души — новость положения и все такое; смущена — но… ничего решительного: ни да ни нет. Вдруг приезжает к цапаше приятель и рассказывает, расхваливает, как ты куда-то блистательно изготовил его сынка. Я слышу: "Вотяков!" Постой: идея! Тема для сенсационных рассказов: "Знал тебя, уважал, разделял убеждения, вместе пострадали". Моя поэтесса с ума сходит: и я — герой, и ты — герой…

— Вы осмелились… — вскричал Вотяков.

Заборовский не слышал за собственным смехом.

— Я, не теряя времени — к папаше: "руку и сердце!" Вообрази, не польщен! Но я тогда тащил его из петли, и перейди я на другую сторону… Ну, удача делает человека добрее. Удалось. Только денег, плут, не дает в руки, приходится до поры до времени ублажать дочку. Перевезу его в Питер, схватим кусочек железнодорожной концессии… На радости и старые счеты забыты… какие там они у нас были? Эх, если бы тогда вместо дальних странствий дать вам хорошенькие командировочки…

— Замолчите! забыли старое? — вскричал Вотяков, — забыли, что я первый из всех не захотел вас знать, что я вам сказал в лицо… Повторить, что я сказал?..

— Некогда повторять, любезнейший, — возразил, отступая, Заборовский, — и силы будут неравные… И неучтиво: я с дамой. Воздержитесь… Catherine!

Она вошла, рассеянная, думая только о том, что говорила хозяйка.

— Какой ты бледный, ты все хвораешь, — сказала она Вотякову.

— Сама жаловалась, что голодна, а целый час там ведет беседы, — сказал Заборовский с шуткой, полной сдержанной злости. — Твои запасы, и уездные и деревенские, никуда не годятся, в рот взять нельзя. Если, высоким слогом, ты желала преломить хлеб с другом, то не удалось.

Вотяков подал ей кусок черного хлеба.

— Твой, — тихо сказала она, держа его за руку, и съела, глядя ему в лицо.

Заборовский налил себе чаю и пил.

— Весна еще далеко, — выговорила Катя, — если бы тебе потеплее, полюднее…

— Все равно, — возразил Вотяков.

— Нет!.. Ведь это можно… Ваня, ведь можно там напомнить, просить? Неужели не сделают? Ваня, я пойду просить. Я хочу, чтобы он приехал к нам… Ах, уедем сейчас, вместе!

— О милая, как проворно! — сказал, смеясь, Вотяков.

— И главное, как бестолково, — хладнокровно заметил Заборовский. — Из таких изб прямо в Петербург не перелетают; ты это можешь знать, и даже очень хорошо знаешь. Если он намерен лечиться серьезно, следует обратиться к хорошему врачу. Наконец, если и переведут как-нибудь поближе, надо думать, как пристроиться, чем жить, поискать занятия, — натурально, частного, — тоже где-нибудь в селении… Выдумала! прямо в Петербург, которого сама не видывала…

— Пожалуйте на минуту, — почтительно отозвал его лакей.

— Что там?

Заборовский встал, споткнулся о скамейку и выбранился. Катя взглянула ему вслед.

— Любишь ли ты его? — спросил Вотяков.

— Боюсь, — выговорила она будто вскользь, но твердо, и встала. — Осмотрю у тебя всякий уголок. Знаешь, что я думаю, что всего ужаснее? Вот ты нам рад, тебе весело; будто темноту разорвало, свет проглянул на минутку, — так, просветик, промежуточек. И ты знаешь, что это на минуточку, что сейчас темнота опять все заволочет, сейчас, сейчас, все ближе… все уходит, не воротится, а завтра, завтра, и дальше, все холод, все тьма, пустота, бесконечное… И все уплывает, а надежды нет…

— Милая, не говори так! Ты молода…

— О, ты не говори! Что ж мне, для себя нужно, что ли? Я видала, знаю, слыхала… Но, господи, дай хоть это!.. Нет, верю, свидимся, не расстанемся! Слушай. Отец мне не откажет. Не хочу я веселья, нарядов, ничего этого! Упрошу отца, он купит деревню, в тепле, в цветах, русскую, милую деревню. Уедем туда, — ты, Камилль, Анночка. Будем жить тихо, молиться, радоваться, делать всякому добро. Хочешь? Приедешь?