Высшая мера - [56]

Мальчик плакал беззвучно, гордость заставила его не всхлипывать, крепко сжимать зубы, а они, как назло, стучали и ничего он не мог с ними поделать.

— Ну-ну, мальчик, достаточно! — ровным голосом проговорил полковник. — Очень прошу тебя, дос-та-точ-но! Сейчас ты мне должен рассказать все по порядку: где ты встретился с Мартыновым? При каких обстоятельствах? Ну, и так далее.

«Этот бить не станет, — решил Никитка. — Да и за что же им меня бить? Что я им такого сделал? Это они отца моего зарубили…»

Но самое печальное и трагичное как раз и заключалось в том, что мальчик говорил истинную правду (скрывать ему было нечего — он ведь ничего не знал о Мартынове), но полковник не верил ему, к тому же внешнее благородство и терпение Айвазяна иссякали.

День был солнечный, теплый, а полковнику становилось зябко. Лицо его желтело. Он стоял посредине, скрестив руки и пряча ладони под мышками. Уголки губ подергивались. Он уже не слушал чистосердечные «не зна…», «откуда мне знать?», «Христом богом клянусь…». Нет, нет, этот последний шанс распутать все дело и укрепить свою пошатнувшуюся репутацию упускать нельзя.

Доведенный до отчаяния Никитка наконец замолчал, задышал тяжело и сразу же выкрикнул что было силы:

— Да знал бы я, все одно не выдал бы дядьку Терентия!.. Он… Он за свободу борется, а вы… Мучители!

И здесь все, что так умело сдерживал в себе полковник, прорвалось наружу. Будто горная река в паводок. Наткнулась где-то на каменистую преграду, почернела от гнева и натуги и хлынула, разбросав в стороны огромные глыбы… Айвазян топал ногами от злости, на его губах появилась пена, а лицо покрылось пятнами. Ему сейчас хотелось уничтожить этого мальчишку, чтоб и духу его не осталось…

Полковник даже не смог, как следует подумать над последними словами Никитки. Доведенный до отчаяния мальчишка, выкрикивая в лицо офицеру слова проклятия, окончательно ответил на вопрос, на чьей стороне его маленькое горячее сердце. Но в то же время опытный штабист и разведчик Айвазян, находись он в спокойном состоянии, обязательно бы заметил: нет, ничего не знает Никитка о делах Мартынова, да и не мог знать.

Но теперь уже белогвардейцу хотелось только мстить. Как в капельке воды, здесь отразились законы классовой борьбы — тяжелой, бескомпромиссной.

Нутром Айвазян почувствовал, что Шипилов, этот палач, где-то рядом, и поэтому клокочущим голосом закричал:

— Сотник! Сюда-а! Развязать язык этому пар-ршивцу!

Шипилов не заставил себя долго ждать. Вбегая в низкую дверь шалаша, он будто переломился в пояснице и с протянутыми страшными руками, с растопыренными пальцами надвигался на Никитку.

После первого же крика мальчика Айвазян стремительно вышел наружу. Тугой воротник кителя душил его, но полковник не рванул ворот, а расстегнул его обмякшими нетвердыми пальцами, затем уселся прямо на траве и заставил себя глядеть в небо.

Оно было голубым, с редкими клочками белых, как мыльная пена, облаков. Под таким небом хорошо косить траву, слушать жаворонка, петь тягучую старинную песню или просто, закинув голову, глядеть и привольно дышать. Страшное усилие сделал над собой полковник. Затыкать уши он не желал, но все же сумел заставить себя отключиться, не думать о криках истязаемого ребенка. «Да, да, я все слышу, я не глухой, но мне… да, да, мне нет никакого дела до всего этого. В конце концов, идет беспощадная борьба… Что-о? Ребенок?.. У него есть или была мать, — Айвазян незаметно для самого себя почти вслух прочел невесть из какого уголка памяти вынырнувшие строки: «Сын осеняется крестом… сын покидает отчий дом…» Стихи поэта Александра Блока.

Он сидел, обхватив руками голову, и слегка покачивался. Но потом встал, оправил китель и слегка прикрикнул на себя:

— Ра-аспустились, полковник. Вы не офицер, а неврастеническая барышня.

Тяжелой походкой вышел из шалаша сотник Шипилов. Оттуда теперь доносился уже не крик, не стон, а лишь жалобный всхлип избитого до полусмерти Никитки.

Дикая сцена расправы не осталась незамеченной. Конечно, казаки и солдаты не рискнули собраться толпой: чуть сойдутся двое или трое — и уже косой взгляд урядников или вахмистров.

Но тень неодобрения пробегала по лицам многих из тех, кого свысока именовали «нижними чинами». Некоторые даже не глядели в сторону шалаша, просто проходили мимо, печально сутулясь и едва сдерживая вздох.

Старческой походкой, маленькими шажками в шалаш вошел полковник Красильников. Он по привычке ударял стеком по голенищам сапога. Сотнику Шипилову, вытирающему липкие руки, начальник бросил:

— Мальчишку туда же, в сарай! К остальным…

Вчера один из отрядов белых совершил налет на небольшой хуторок. Кого-то пострелял там, а пятерых коммунистов привел сюда. «К остальным» — это означало, что Никитка разделит судьбу тех коммунистов. Расстрел, только расстрел ожидал их.

Среди других находился у шалаша и солдат Захар Манько. Он хорошо помнил прощальную реплику Мартынова, когда тот покидал это вражеское гнездо: «И ты тут не зевай, дорогой товарищ!»

Манько, само собой, не мог открыто заниматься агитацией — «уши» полковника Красильникова были повсюду. Но сейчас, подходя то к одному, то к другому, Захар как бы между прочим, но весьма выразительно кивал головой на юг и на юго-запад. Оттуда, со стороны гор и со стороны далекого моря, глухо, с нарастанием доносились отзвуки артиллерийских залпов. Что к чему, догадаться нетрудно.