Высшая мера наказания - [15]
Он сильно устал. Было далеко за полночь. Третьи сутки без сна и пищи. Хотя, нет. Вчера, под утро, он немного вздремнул. Тело болело после недавней расправы. К тому же, несколько часов в машине, оторвавшей от Тбилиси, — его сказочного города. Но сказки рано или поздно закачиваются. И не обязательно счастливо. Бункер ереванского Централа даже не начало этого конца. Человек вытянулся на узкой скамейке и моментально заснул. Резкого звука отпираемой двери и громких голосов ворвавшихся палачей он не слышал. Несколько любителей расправ над заключенными во главе с ДПНСИ явились продолжить самосуд. Узник не успел проснуться. От удара по голове потерял сознание, безвольное тело сбросили на бетонный пол и стали ожесточенно пинать. Парень так и не узнал, сколько длилась «забава». Очнулся на холодном полу. Ничего не было видно. Малейшее движение причиняло боль. Подумал, что спит и закрыл глаза. Яркий свет, упавший через дверной проем, разбудил его окончательно. Тёмный силуэт надзирателя стоял в двери. Другой вошёл тенью и забрал ведро. Через минуту вернул его на место. Это был заключённый из обслуги. Узнику посоветовали выйти из камеры. Ничего не соображая, он поднялся на ноги и вошёл в свет. Тень подняла с пола облако пыли. Узник вернулся во мрак. Скрежет ключа и звон цепи отозвались болью во всём теле. Человек не воспринимал реальность. Не мог понять, где находится и как здесь оказался. Эта было не то помещение, с высоким потолком и хоть каким-то освещением.
Темница напоминала погреб. До потолка можно было достать рукой. В правом углу серело квадратное окошечко, забранное стальной сеткой. За ним едва различимо брезжил рассвет. Дотронулся до колюче-шершавой стены. Справа от входа нащупал небольшую нишу, где стояла пустая алюминиевая кружка. Чуть дальше крепились деревянные нары. Сейчас они были подняты и заперты на замок. Рядом, под ними, табурет, приваренный к полу. От окна, где стояло ведро «параша», доносился мышиный писк. Человек попытался усмехнуться, морщась от боли и вкуса крови:
«Хорошо, что хоть какая-то компания».
Он сплюнул противный сгусток и осколки зубов. Хотелось пройтись, размяться. Но не тут-то было. А ведь до этого всё было сносно. Пришлось сесть. Опять послышался шум отпираемого замка. Это было отверстие для подачи пищи. Протянули тяжёлую буханку непропеченного, липкого, темного хлеба и наполнили кружку кипятком. Частью воды умылся. Остатком запил скудный тюремный завтрак, — первый с момента ареста. Немного хлебных крошек бросил в пискливый угол. Свет сюда не пробивался. Но было заметно, что стена напротив какая-то тёмная и блестящая. Из неё сочилась вода. Стены плакали. Они, буквально, истекали крупными каплями. Вспомнились слова Вовы, что «в этой стране по нему точно колокол не зазвонит…». Улыбки опять не получилось:
«Зато есть, кому оплакивать. Но откуда эти «слезы»? Специально, что ли? Чтобы сырость довершала работу палачей. Но всё же, — как я сюда попал?».
Подошел, дотронулся. Посмотрел на пальцы, ставшие влажными. Ничего. Никаких ассоциаций. «Слёзы» пахли отсыревшим бетоном. Узник вновь отошел к табурету. Сел и попытался вспомнить.
Память обладает одной уникальностью, — человек не помнит начала! Первая страница всегда принадлежит вечности. Как, впрочем, и последняя. Люди должны быть благодарны, что допущены к этой второй. Могла бы быть десятая, двадцать вторая, сотая… Или, вообще, никакой. Узник не считал себя центром вселенной. Старый вор открыл ему, что человек лишь заполняет пустоту, любезно предоставленную. Некто слегка потеснился. Уступив чуть-чуть пространства. А люди уже претендуют на большее. Им трудно согласиться с тем, что они сами и жизнь их со всеми составляющими, — это как мысль! Ведь никто не станет утверждать, что помнит начальную мысль. И ни один человек, в здравом уме, даже не попытается копаться в этом направлении. Для сознания это безначальный поток, — возникший из абстракта, без первичных предпосылок. Мысли не существовало и вдруг… Некто захотел, чтобы она потекла, мчалась, летела. Философ расправил плечи. Спина была как одна сплошная рана. И сильно болела. Он кое-как прислонился к нарам:
«Мысль. Ну вот, она в моей голове. Кто думал её до меня? В каком виде она пребывала прежде? И куда улетают те мысли, которые не воплощаются в наше время, в каких-то идеях, действиях?.. А жизнь! Её могло не быть. Но Некто захотел иначе. Мужчина полюбил женщину. Любовь породила ребенка! Вот так! Неожиданно! Вдруг! Случилось Чудо и человек стал мыслить! А ведь такое происходит непрерывно, как сама мысль. Но люди ничего не замечают. Всё превратилось в рутину. В основе реальности всегда лежит чья-то выдумка. И наоборот. Когда человек оказывается в одиночестве, пусть и вынужденном, — значит, что он либо намного опередил всех. Либо безнадёжно отстал».
Важно было вспомнить многое. Но он даже не знает собственного местонахождения. Опять, как в день ареста, — пространственно-временной сдвиг. Только на этот раз с провалом в памяти. Но и такое случалось, — с детскими воспоминаниями. Это тоже боль, — боль памяти, души. В ночном пламени свечи Дед рассуждал о матери. Узник ничего не ощутил. Ни мамы. Ни первого крика в этом мире, детского лепета, слова, первых шагов.
