Высшая мера - [9]

— Дядь Стахей топает, — с досадой сказал Костя. — Услыхал. Вы с ним, Иван Петрович, не шибко. Он же беляк натуральный. Знаете, когда к нам первый раз привезли «Чапаева» и когда беляки в кино строчили из пулемета по плывущему Василию Ивановичу, так Стахей Силыч на весь клуб возмутился: «Врут, грябу их милость, не там пулемет стоял!» Ну после кино парни перестрели его в переулке да и ввалили. И жаловаться не стал…

Табаков глядел на шаркавшего пимами Каршина и горьковато улыбался.

Костя заранее приподнял кепку и неискренне воскликнул:

— Здоров, дядь Стахей! Как спал-почивал?

— Да уж не твоими молитвами, шайтан тя защекочи! Че шляешься под окнами в заполночь?

Табаков шагнул навстречу:

— Извините, Стахей Силыч, это мы вдвоем… Решили побродить напоследок, утром уезжаю…

— А, Иван Петрович! Здравствуй, краском… Стало быть, время приспело к долгу, к службе вертаться? На машине? Машиной хорошо, споро, а то лошади ноне пошли — страм один! Раньше за одну покормку до Уральска доезжали, а ноне и в два дня еле-еле. Вот у меня был конь, на весь полк из коней конь. Копыта — стаканами, морда горбатая, ровно у падишаха турецкого…

«Теперь — держись! — с неприязнью покосился на Каршина Костя. — До восхода солнца не остановишь!..»

Не стал слушать, отошел к обрыву. Костя до сих пор не мог забыть обиды, нанесенной ему Стахеем Силычем года три назад. Шел он как-то мимо Каршина и не поздоровался, даже наоборот, отвернулся от «беляка». А тот кличет: «Подь-ка сюда, пустельжонок желтоклювый!» Хотя и с независимым видом, но пришлось подойти. А толстые грубые пальцы Каршина сцапали Костино ухо и завернули, наверно, оборота на три. Взвыл Костя! Затанцевал! А Стахей Силыч, не выпуская уха, строевым шагом повел Костю через две улицы в школу, к директору. Света невзвидел Костя от стыда и боли! А тот вел и приговаривал: «Засеки-запомни: ты супротив меня агнец… Засеки-запомни, пустельжонок…» Разговор у директора был памятным. Ну а дома, само собой, маманя встретила…

Не мог Костя забыть того лиходейского дня и потому здоровался теперь со старшими даже через улицу.

…Что-то бубнил Стахей Силыч, поддакивал ему Иван Петрович, а Костя смотрел на луну. Стала она и меньше, и белее, точно обтаяла в холодной вышине. Под яром приглушенно говорили и тихо смеялись парень с девушкой. Наверно, сидели они на коряге, лежавшей возле самой воды. У девушки вдруг прорвалась веселая досада: «Ох, уж эти мне руки!..» Костя сложил ладони рупором и неожиданно захохотал филином — гулко и устрашающе. Внизу притихли. «То-то же!» — усмехнулся он, возвращаясь к Ивану Петровичу и Каршину.

2

На дворе стояла та студеная октябрьская пора, когда в Излучном начинают шинковать капусту, колоть, палить гусей, то есть самая вкусная пора. В это время даже воздух, кажется, свеж и крут, как тугой капустный кочан.

Петух взлетел на опушенный инеем плетень и ожесточенно захлопал крыльями, словно вздумал погреться. Заголосил надсадно, сорвался на верхней ноте и еще долго и сконфуженно ворчал и топтался на кромке плетня. Потом тяжело слетел к гребущимся внизу курам.

«Не можешь — не берись!» — философски заметил Костя. Сначала он решил сходить на старицу, посмотреть, далеко ль кромки замерзли.

— Костя!

«Увидела!» — с досадой узнал он материн оклик.

Крутнул головой. За горобцовым плетнем, на заднем дворе, рыжим курганом высился одногорбый верблюд, голова и шея — Змея Горыныча, глаза — Стахей Силыча, выпуклые, надменно-презрительные: дескать, плевал я ровным счетом на всех, будь тут хоть сам председатель колхоза! Впряжен в сани-площадку с большим дощатым ящиком. Над ящиком курился сизоватый прах. Мать и еще одна женщина совковыми лопатами набрасывали в него печную золу из кучи, скопившейся у Горобцов за несколько десятилетий. Сам хозяин стоял на пороге сенцев, засунув руки в карманы стеганых штанов, и хмуро балагурил, отвлекая женщин. У него — выходной, у него — отдых, он конечно же не вытащит сегодня рук из теплых карманов. Может, и вытащил бы, да сегодня сердит. С похмелья дядька Устим всегда сердит. Оттого, что корова не тем боком почесалась, оттого, что жена не туда помои выплеснула, оттого, что в кисете махорка перетерлась в пыль…

— Ну что, маманя?

— Хлеб вынул из печи?

— Вынул.

— А корову напоил?

— Напоил.

— Навоз вычистил?

Костя сказал, что вычистил, искренне возмущаясь праздностью ее вопросов. Верит и доверяет она только себе. Вот натура у человека!

— Костя! — сказала и замолчала, словно обдумывая, о чем бы его еще спросить, какую бы ему еще работу придумать, чтоб не болтался зряшно по поселку. Уж он-то знал маманин характер. Помалкивала, смотрела, как товарка взрезала лопатой слежалую золу и кидала в сани. Железо лопаты неприятно скрежетало о камешки и осколки стекла — в кучу не только золу ссыпали.

— Ну что еще? — сердито напомнил о себе Костя.

— Где-то в Севрюжьем проулке бабы куриный помет собирают. Ступай найди их, скажи, чтобы везли не к ферме, а прямо к нам во двор. Пускай возле бани выгрузят. Поближе к глазам. Ступай!

Это жизнь разве?! Но попробуй возрази ей, звеньевой. У нее — планы, у нее в голове двести пудов проса с га!