Высшая мера - [55]

Костя сунул в торбочку кус свиного сала и краюху хлеба, в сенцах взял дрожащую и звонкую, как гитара, пилу и направился к избе Калиевых.

Дни пошли на прибыль, но прибавляло всего на воробьиный шаг. По летнему времени солнце в дерево вышиной стояло бы, а сейчас над поселком еще дремала предрассветная немота. Луна, как пловец голым плечом, расталкивала облачную рябь, ярко освещала улицы. Редкие печные дымки маячили там и сям, иногда с посвистом наскакивал ветер и будто шашкой сносил эти ленивые дымы, оголяя черные обрубки труб, а белесая дымина испуганно и торопливо сучилась низом, по надворьям, по-за спинами изб. А со льда старицы — тюк, тюк! После паузы — тюк, тюк, тюк!.. Ага, это Стахей Силыч вышел с пешней и проволочным саком к прорубям, скоро скотину погонят поить. Зимой бакенщику — безделья куча, он и идет в колхоз бить да чистить проруби.

У Калиевых в задней комнате красновато горел огонь. Костя вошел во двор, заглянул в оконце — ничего не увидел за крепко замороженным стеклом. Можно бы прямо войти в избу, но Косте не хотелось, он, как маленький, до сих пор боялся покойников. А нужно было прошмыгнуть через темные-претемные сенцы, в которых, чудилось, обязательно столкнешься с умершей бабушкой и она, беззубо шепелявя, скажет со смешком: «Аманба, мен бала, аманба, Костя-жян!» («Здравствуй, мой мальчик, здравствуй, милый Костя!») Да еще и за руку возьмет. Не верил Костя ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай, а вот покойников боялся как последний чудак. И ничем не мог побороть в себе этого страха.

Согнутым пальцем тукнул в оконце. С той стороны приник силуэт головы, мотнулась тень руки: «Входи!» Костя поставил постанывающую пилу к стенке и пролетел через сени стрижом, за которым гонится ястреб. В избе, унимая колотящееся сердце, забыл даже поздороваться с тетей Нюрой, разжигавшей кизяки в печи, и с Айдаром, тот сидел на лавке возле стены, обувался.

Неторопливо ожидая его, Костя отметил для себя, что в мазанке Калиевых на одного человека стало меньше, а теснота и духота от тесноты остались прежними. Ох и семьища же у них — цыганский табор! Дышать станет легче, когда тетя Нюра разожжет огонь, печь сменит застоялый ночной воздух, и тогда дети, накатом спящие в горнице на полу, начнут подтягивать к подбородку коленки от прихлынувшей свежести, станут нашаривать край одеяла или кожушка, откинутого ночью.

— Костик, правда, что ли, твой папанька записывает баб да девок на курсы трактористов? — Анна Никитична повернула лицо от печи к пареньку, по правой щеке ее и виску метались красные блики от разгоревшихся кизяков.

Была она сейчас совсем не такой, какой ее привыкли видеть излученцы: глаза припухшие после сна, брови и губы не подкрашены, волосы белые, с желтизной, не причесаны. Ничего удивительного: каждая хозяйка вперед старается печь растопить, а уж потом себя приводит в порядок.

«Потускнеет теперь тетка Нюра без бабушки, — думал Костя. — Такая орава на одну ляжет… А Олька дрыхнет…» Переступив с ноги на ногу, подтвердил:

— Правда. Он вчера рано из МТС приехал и ходил к председателю колхоза. Говорит, с ремонтом тракторов полегчало, и он сможет приезжать домой в пятницу. Чтоб можно было два вечера в неделю вести занятия в кружке, на курсах, значит.

— А для чего это ему понадобилось, Костенька, а? — Лукавая улыбка звучала в вопросе Анны Никитичны, которую можно было истолковать и так, и этак. — Зачем ему столько много баб да девок в бригаду спонадобилось, а, Костенька?

— Удивляюсь я твоей непонятливости, тетка Нюра! — И Костя пояснил снисходительно: — Ну а если война? Если мужиков заберут на войну? Кто будет на тракторах работать?

— Типун тебе на язык, Костенька! Это какую ж такую войну нужно разгрохать, чтоб всех мужчинов выбрать подчистую? Зряшная выдумка у твоего папаньки, Костенька.

— Ничего не зряшная! Об этом и Иван Петрович говорил.

— Это какой же такой важный Иван Петрович? Уж не танкист ли тот, кой на свадьбу приезжал? А маманя твоя записывается на курсы?

Косте не хотелось уже разговаривать с Анной Никитичной: оскорбило ее пренебрежение к герою Испании и Халхин-Гола.

— Нет, — ответил он. — За десять лет, говорит, осточертело и с одного мазут отстирывать.

Анна Никитична заливисто рассмеялась, совершенно не беспокоясь, что в горнице могут проснуться дети.

— Уж что правда, то правда, трактористов она не любит! Ха-ха… Говорила как-то: жили-были три брата — два умных, а третий тракторист. И тот, мол, ей достался… Ха-ха!

Громко похохатывала, влажно поблескивала большими голубыми глазами.

В горнице сначала захныкала, а потом разревелась Наташка. Анна Никитична махнула оголенной до локтя рукой, сказала нарочито по-уральски:

— Незамай позевает маненько! Привыкла, закадычная, чтоб ее во все четыре ремня качали…

Но Наташка быстро утихомирилась. Послышалось поскрипывание ремней и железного кольца под потолком. Видно, кто-то из ребят сонно, по привычке, дотянулся до зыбки и стал покачивать.

— А я вот запишусь на курсы! — вернулась Анна Никитична к прежнему разговору. И, сказав это, на секунду или две задумалась, смотря мимо ребят. Покусывала свои крупные, охочие до смеха губы. Похоже, представляла себя на высоченном сиденье грохочущего трактора. Трактор черный, страшный, а она на нем — белокурая, голубоглазая, красивая, всем бабам на зависть.