Высшая мера - [4]

Почти все свадебщики были заняты во дворе Устимом Горобцом, и жених с невестой выпали из надгляда. Поэтому Сергей, снова моргнув Косте, тоже нашел чем позабавиться. Он, очевидно, уже давно приметил, как Горобчихин внук жадно поглядывает на тарелку с горчицей: больно уж вкусно крякали и хвалили ее гости, намазывая закуску. Сергей незаметно пододвинул тарелку к мальчугану, и мальчишка, воспользовавшись заварухой, поднятой его дедом, не замедлил зачерпнуть полную ложку да скорей в рот… Вытаращил бедолага глазенки, по щекам слезы покатились, и только через минуту, наверно, передохнул:

— Бабо, и хто цэ такэ поганэ на стил постав-выв?!

Тут уж и Настя не выдержала, рассмеялась, прикрыв рот батистовым платочком.

А в задней комнате угорело качнулись стены от пьяного галдежа и хохота. Костя повернулся к двери. Подталкиваемый в спину, легко переступил выбитый порожек Устим Горобец — догадались-таки свернуть шейку у замка, введя в расход хозяина. В вороных волосах Устима — и перо, и пух куриный, и… Такое ж разве можно упустить! Снова — зубоскальство, снова — потеха.

Устима увели, чтобы облагообразить. Варвара даже бровью не повела на своего «чоловика». Она вытерла внуку нос и продолжала разговаривать с Анджеем Линским. Впрочем, говорила она, а Анджей молчал и, могло быть, совершенно не слышал ее. Был он уныл и неподвижен, как надгробный памятник. Этот поляк, появившийся в Излучном полгода назад, всегда был таким. Если и улыбался, то смотрел на собеседника грустными глазами больной птицы. Казалось, он — сама невыплаканная скорбь по распятой, истоптанной родине. Голова его мелко-мелко вздрагивала — контузия.

Костя увел от него взгляд. На красивого, с пушистыми бакенбардами поляка всегда было тяжело смотреть. И особенно сейчас, на свадьбе! Но к Анджею пересел Иван Петрович, и Костя невольно напряг слух: о чем разговор? На одном была гимнастерка, на другом — френч с накладными карманами. Пуговицы тоже разные. На френче — белые, тусклые, с заносчивым орлом, а на гимнастерке — латунные, начищенные, остроконечная звезда лучи испускает.

— На каком участке воевали, солдат?

— Под Пинском, пан майор! — Анджей сделал попытку встать, но Иван Петрович обнял его за плечи, усадил: «Что вы, что вы!» Анджей сел, но чувствовал себя, видимо, неловко. — Двадцать первого сентября контужило меня, пан майор.

Табаков промолчал и как-то странно засмотрелся на добродушного Николу-угодника, взиравшего на свадьбу из большого, засиженного мухами киота. Костя недоброжелательно глянул на мать, запевавшую почему-то украинскую «Розпрягайтэ, хлопцы, коней…» «Не могла выбросить этого бородатого хрыча!» Понял, что командир смотрит на образ, но не видит благодушного старца. Вероятно, был он мыслями и чувствами где-то далеко-далеко. Прямые, с рыжинкой брови шевелились, поднимались ступенькой одна над другой. Хотел бы Костя знать, о чем Табаков думает.

— Го-орька-а! — взгорланил вдруг Стахей Силыч, нетвердо поднявшись с места и плеская из граненой рюмки на жареного гуся. Верно, отошел старина, забыл о сломанном замке и перепуганных курах. Пучил остекленевшие глаза: — Горька-а! — А потом пытался вытянуть свое яицкое захудалое «войско». С артистическим надрывом, со слезой в надтреснутом голосе:

Жаль, что нас не тысяч сорок,

М-мы не хуж-жа бы донцов…

Тянул, голову картинно откидывал, напруженной шеей багровел, а сам прострельные взгляды на молодых баб метал. Баяли, будто и любил-то Каршин свадьбы из-за этого крапивного семени!

Золотник хоть мал, да дорог! —

Погоово-о-орка стариков…

Ладно, толково вплелись в песню басы и подголоски. Хорошо подхватили. И полилась бы, и пошла бы ввысь да вширь давняя, с вызовом и спесью казачья песня, да от порога рявкнул некстати густейший басище:

Мала куча, да вонюча —

Погово-о-орка старриков!

Сбил с настроя, смешал песню Устим Горобец, снова явившийся на свадьбу уже переодетый и с еще влажными после мытья волосами.

Лютовал за столом Стахей Силыч, тряс, сучил кулаками:

— Н-ну, Устимушка! Н-ну, заррразынька надоедная! Ужо я тебе!..

Его удерживали, а он рвался к Устиму, грозился. Устим отмахнулся:

— Тю, чи ты сказывся! Аж усы задымились!..

Костя впервые увидел, как по-ребячьи широко и громко хохочет Табаков, глядя на рассвирепевшего старика, у которого даже мягкие круглые щеки прыгали от ярости. И снова убедился, что командир хоть и невелик ростом, но плечи У него размашистые, прямые, на них, наверно, хорошо эполеты лежали бы, как у Лермонтова, например. А брови очень, очень подвижны, так и играют над небольшими пристальными глазами.

Новый родственник все больше и больше нравился Косте. Особенно располагали к себе веснушки, усеявшие сухощавое лицо Табакова: «Как и я — в крапинку!..» Только, по его мнению, он зря опять с этим Анджеем заговорил. Анджей вечно недоволен, все ему не нравится в Излучном: и порядки колхозные, и веселая беззаботность людей, и казачья скороговорка. И зачем мать пригласила его на свадьбу!

Поговорили бы двое военных — и делу конец, но Устиму Горобцу всегда надо вмешаться там, где его не просят! Вот и сейчас он с пьяной решительностью раздвинул перед собой посуду и перегнулся через стол к Табакову: