Высшая мера - [181]

Среди работающих внизу, под Костей, он видит Лесю, чаще других видит, потому что хочет этого. Она в шинели без ремня, в солдатской ушанке, в сапогах. Прихрамывая, таскает к комбайну необмолоченные охапки, голову нагибает, шапка надвинута на глаза. Похоже, не от пыли и половы надвинута. И Костя нешуточно беспокоится: почему Леся такая замкнутая, молчаливая? Неужели не замечают ее необычайного состояния Костина мать и Анна Никитична Калиева?

Нет, не замечают. Они увлечены работой и своими разговорами. Больше Анна Никитична что-то рассказывает, а смеются, даже хохочут обе. Только хохота их почти не слышно: фыркает, перегруженно рычит мотор комбайна, грохочут решета, гремят приводные цепи, с подвыванием гудит приемный барабан, заглатывая и заглатывая тяжелые, стреляющие спелыми зернами пласты стеблей.

У приемной камеры объявляется председатель. Устим Данилыч азартно плюет в ладони и, взяв вилы, сменяет сухого жилистого старика из беженцев. По рангам — это самая тяжелая работа. То, что во время косьбы захватывал и подавал под барабан многометровый транспортер жатки, приходится делать человеку. Даже с высоты Косте видно, как над председателем вскоре заклубился пар. Вначале дядька Устим сбрасывает свой добротный черный полушубок, потом кидает в сторону и шевиотовый пиджак. Пиджак праздничный стал будничным: председателю негоже в каком-нибудь ходить. На второй же день после избрания Горобца председателем Костя принес ему «Поднятую целину» Шолохова: «Если хочешь быть умным председателем, дядька Устим, прочитай эту книгу!»

Устим, конечно, оскорбился, потому что даже самый глупый человек не считает себя глупым. Однако книгу взял и прочитал в две ночи. О Давыдове он был наслышан, излученским Давыдовым звали погибшего недавно Кострова, но вплотную познакомился с ним Устим только теперь. И теперь часто смешил Костю, к месту и не к месту вставляя в свою речь «хвактически», деликатно обходя излюбленное Давыдовым «факт».

Эх и могуч Устим Данилыч. Лопатки ворочаются под сатиновой рубахой, как мельничные жернова. Бросает на зубья барабана такие шматки пшеницы, что мотор взвывает от надрыва, грозясь заглохнуть, и к нему подлетает испуганная Феня, дергает, дергает за рычажок газа и что-то кричит распаленному председателю. Он, не разгибаясь, не замедляя работы, склабится на нее из-за плеча. И парит от него еще гуще, а он вроде как радуется, вроде как банным веником сладостно охлестывается.

Но царствовала над током, безусловно, Феня. В неизменном своем комбинезоне, натянутом поверх фуфайки и стеганых брюк, она важно похаживала подле комбайна, неторопливо комкая в руках ветошь, присматривалась, прислушивалась к работе машины. Когда подкатывали сани с большим деревянным ящиком, она взбегала по лесенке на мостик и включала червяк выгрузного рукава: в ящик падал светлый поток зерна, пахучего и, как думалось Косте, теплого. Вон на мельнице: подставишь руку под струю муки, она теплая, в ноздри горячим кремнем отдает.

Хорошо!..

Не совсем, конечно, и хорошо, если вдуматься. Молотить в середине ноября — чего ж здесь хорошего! Люди уже забывать стали о такой неурочной работе, лет пять или шесть минуло, как свезли к кузнице лобогрейки и молотилки, думали — насовсем, да, вишь, пригодились. Правда, уцелели только лобогрейки, а молотилки развинтили — раскулачили. У молотилок добротные металлические рамы и широкие колеса, они приглянулись плотникам, которые поставили на них бригадные будки. Цепляй ее к трактору и кати куда надо. Да и шут с ними, с теми молотилками, комбайну они и в подмастерья не годятся, даже вот так, на стационарной работе. Комбайну только успевай подтаскивать!

Но вот что-то с ним приключилось, мотор начал давать перебои. Как ни дергала Феня за рычажок газа, комбайн, судорожно помигав фарами, заглох. И сразу потускнело кругом — какой свет от двух «летучих мышей», поднятых на шестах. Люди встряхивали головами, будто в уши им залилась вода, не могли привыкнуть к внезапной тишине. Голоса звучали, казалось, неестественно громко, как в пустой бане. И стал слышен шорох снегопада.

Феня вымчала на свою верхотуру и через полминуты крикнула:

— Горючее кончилось! Перекур, пока заправлюсь!

К островку фонарного света потянулись люди. Опускались на пахучие охапки необмолоченной пшеницы, кое-кто лег, подставив разгоряченное лицо снежинкам. Парящий Устим, видно, забыл о полушубке, и Танька тотчас принесла и накинула на батькины плечи. Села. Почти рядом с ней пристроился Айдар, поджав под себя ногу, а возле Айдара упал на локоть Костя. Очень удивился, когда, нежданно-негаданно, около него присела Настя, зябко вобрав руки в рукава пальто. На плечах пушистые горки снега. Нацеплялись мохнатые снежинки и на кромку шляпки, образуя нарядный ободок. Значит, еще не работала здесь, значит, откуда-то издалека пришла. Может, вызывали к кому-то. Но почему она в стороне от Леси села? Рассорились, что ли?

Леся сидела с другой стороны освещенного круга, вытянув раненую ногу. Покусывала соломинку, ни на кого не смотрела. Непонятная она сегодня какая-то. Странная. Что у них с Настей произошло? Эта тоже какая-то не такая, глаза блестят и бегают… Может, перейти к Лесе? Да ведь сразу все поймут, что неравнодушен… Хоть бы глянула разок, другой на него, Костю!