Высшая мера - [20]

Матвеич докладывал обстоятельно, он любил докладывать. А Костя не слушал его, он был уже мысленно на воде, представляя, как уходит катер с неводником и лодками вверх по течению, оставляя позади станицу, обжитые места. Вверх и вверх. И пусть ищут его.

В землянке, за столом, он был весел. Достал, как обычно, водку из-под кровати:

— Кому похмелиться? — и налил себе.

Следом к бутылке потянулся Славик-Чугун.

— Большому кораблю… — пробасил он.

— Большой и падает с большим грохотом…

Позавтракали. Пошли к катерам. Кот Рыбалкин, пышный хвост держа на отлете, спешил по трапу впереди других. Углядев и поняв, что невод кидать не будут, Рыбалкин забрался в рубку, на обычное место свое, за штурвал, и улегся там, временами поглядывая через стекло вперед.

Костя стоял у штурвала. Дед рядом покуривал.

Прошли и оставили позади станицу. Поднималось солнце, освещая пустынные задонские холмы, светлую молодую зелень их. Уходили вверх и вверх.

Дед рыбачил теперь лишь на весенней путине, давно не был здесь и потому жадно глядел, угадывая, конечно, знамое, но уже и подзабытое.

— Тут, по-старому, Чебачий проток назывался. А дальше — Узякерик. А через него, по весне, ход на Межонку. Тама любил рыбалить покойный Митрон.

Костя слушал, рыжий кот Рыбалкин подремывал, понимая, что впереди долгий ход.

А в кубрике Матвеич, Славик-Чугун да Мультик лениво играли в карты.

— Уходим… — вздыхал Матвеич. — А зачем, куда?..

— Куда идем, не знаем… — пропел Славик-Чугун, шлепая картой. — Там дороги далеко, барыги не доберутся.

— Зачем барыги? Там рыба сроду не жила, — сказал Мультик. — Чего толкать будешь барыгам? Себя?

— Я им не подхожу. У меня — мослы вонючие. От ментов спасаемся.

— И от рыбы… — гнул свое Мультик. — Две тонны да три… Плохо, что ли? А в том году где десять тонн прихватили? На Харлане. А мы от него бежим. А он еще себя не показал.

Матвеич, опасливо пригибаясь к столу и на дверь поглядывая, проговорил, коротко вздыхая и морщась:

— Костя боится, вот и уходим. А наверху, точно, делать нечего. Там тоня старые. Никто их не чистил. Карши ловить, приволочки рвать — и весь доход. А время идет. Туда-сюда, и запретка. Люди ловят, сдают, а мы при своих интересах.

— Лапу будем сосать… — громко сказал Славик и, поднявшись, достал бутылку из ящика.

— Любарь возникнет, — предупредил его Мультик.

— А я тоже возникнуть могу. Работы нет, катаемся… Чего делать? Лишь эту дурынду глотать.

Он налил себе, выпил. За ним потянулись остальные. Лениво раздавали карты. Стучал движок. Катер шел вперед и вперед, не сбавляя хода.

— Будем хорониться… — вздыхал Матвеич, поглядывая на дверь. — Путину прохоронимся и останемся при своих интересах. А чем семьи кормить?

— Там ни барыг, ни баб, ни пойла… — сокрушался Мультик.

Костя заглянул в кубрик, водку увидел, неодобрительно хмыкнул, но приложился к бутылке и снова ушел к Деду, в рубку.

12

В привычных местах, где таскали невод из года в год и все было ведомо, на берегу ли, под водой, — и там, случалось, ловили принесенные рекой коряги. В новой стороне первый же замет принес неудачу: зацепили один пенек да другой, изодрали полотно и даже урез порвали, потом долго чинились.

Второй день тоже пропал зазря.

Когда-то в этих местах донское русло ушло к горе, отделив от себя старицу сначала песчаной косой, потом островом, заросшим вербой да тополем. От старицы можно было уйти к Тропленским озерам и Красным ярам. Прежде здесь рыбачили, теперь забредали лишь случаем. Старые тони никто не чистил, не хранил, и худая память Деда уже не держала приметы: где невод кинуть, где тянуть его к берегу, а где опасаться.

Промучились в новых местах два дня, переругались и пошли восвояси.

На свое становье причалили, словно вернулись в дом родной. Уютен и покоен был речной залив. Кудлатые вербы, тополя обступали поляну и землянку, скрывая от ветра и чужого взгляда.

Время было не позднее. Пошли на тоню, кинули невод и с трудом подтянули его: кипела рыба в тесном кутке сетчатых стен. Подвели железные лодки-байды, черпали рыбу зюзьгой, грузили. И разом забылось все: вчерашние беды, ругня. Так бывает всегда при удачливой, доброй работе.

Подъехали покупатели, один да другой. С опаской, но нагрузили их, приказав уезжать не напрямую, а в объезд, Клетским грейдером.

Взбодрились хохлячьим самогоном, закусили колбаской да салом, стали рыбу сдавать на заводскую приемку.

К землянке, в затон пришли затемно. Варить было поздно. Нажарили яичницы с колбасой да салом и сели на палубе, за низким столиком при свете прожектора.

Вчерашние беды и неудачи остались позади. Говорили о нынешнем добром улове, о завтрашнем.

— Тоня должна отдыхать!

— Особенно Лебедёнок, он не любит, когда его каждый день доят.

— Скажи, Дед, в старое время…

Выпили и галдели.

На свет и шум, словно воронье на добычу, подворачивали к становью, чуя дармовое "пойло", ночные рыбаки-"бракуши": Куцавелий, Хрипун да Водяной. За ними прибыл Форкоп с новым помощником. Лишь заглушив мотор, он объявил:

— Нового дурака нашел, такого вы не видали. Физкультурник. Падать и убегать умеет.

Из лодки, из темноты, вслед за Форкопом и вправду вылезло чудо: заросшее, небритое, в зимнем пальто с воротником, надетом на голое тело.