Высота - [29]

На верхней площадке домны стало многолюднее. Все ли успели привязаться? Все ли прочно стоят на ногах? Каждая ступня требует места, а места там — ох как мало!

Кто-то перебегал на подгибающихся ногах заводские пути, неловко спотыкаясь о шпалы, то вихляя руками, то прижимая их к груди. Бегущий сильно сутулился, корпус его был наклонен вперед. Матвеев, наконец-то! Матвеев силился что-то сказать, но только размахивал руками, — он шумно глотнул воздух.

— Бурум наверху…

— Бурум! Бурум! Где ты пропадал?

— Ступай, Константин Максимыч… Я в порядке… Буду семафорить.

Токмаков бросился, пробиваясь сквозь ветер, к подножью домны. Он перепрыгивал через тросы, натянутые над самой землей, и пригибался под натянутыми повыше; он прыгал через трубы, бревна, баллоны с кислородом, обегал тачки, штабеля чугунных плит, лебедки. Он несся по лесенкам, перепрыгивая ступеньки, с разгона беря поворотные площадки, жадно хватаясь за шаткие перильца.

На одной из верхних лесенок сидел Метельский. Он растерянно вскочил и стал боком, прижимаясь к перилам; Токмаков тоже выставил плечо вперед, — иначе не разминуться. Метельский на какое-то мгновение ощутил на своем лице прерывистое дыхание Токмакова и втянул голову в чахлые плечи. Если бы прораб на ходу ругнулся поего адресу, Метельскому было бы не так стыдно. Он поднял глаза и увидел только ноги Токмакова, уже на следующей лесенке. Метельский хотел что-нибудь крикнуть вдогонку, но так и не нашелся, робко шагнул вслед и уселся на следующей ступеньке, еще более подавленный.

Позади Токмакова — лесенки, узкие дощатые трапы, подмости размером с подоконник. Вот она, верхняя площадка. Увидев Токмакова, Вадим сразу перестал распоряжаться, и все, вслед за Вадимом, повернулись к Токмакову, ожидая его указаний. Пасечник весело ему подмигнул. Бесфамильных прокричал:

— Борьба со стихией, товарищ прораб!

Губы его дрожали.

Дерябин стоял, ухватившись руками за скобу, ни во что не вмешиваясь. Глаза его были прикованы к проклятой царге. Он был бледен и часто сплевывал вниз, не замечая сердитых взглядов: верхолазы, когда работают на высоте, никогда не плюют на землю. Вот так же моряки никогда не плюют в море. Он отплевывался от пыли и вспоминал: «А вам, Дерябин, полезно будет глотнуть свежего воздуха. Все сквозняка боитесь. Кабинет у вас плохо проветрен». Вот и свежий воздух. Вот и сквозняк. Вот товарищ Дерябин и проветрился в командировочке!

Длинное лицо Дерябина с впалыми щеками еще больше заострилось, будто высушенное горячим ветром. Парусиновый картуз, измятый и почерневший, он натянул на уши.

Дерябин очень старался выглядеть спокойным и солидным, и от этого тщетного старания вид у него был еще более растерянный и жалкий. На лице ясно читалось, что в успешный подъем он не верит.

«Не надо было торопить Токмакова, — твердил про себя Дерябин, косясь на царгу. — Да еще при свидетеле, при Матвееве. А все этот Терновой виноват. Пристал тогда. Творческую смелость ему подавай! Вот и расхлебывай! Но почему я один должен отвечать за все.?..»

Дерябин смотрел на Токмакова просительно, почти нежно, — на земле он никогда не смотрел так.

— Я вам не нужен? — спросил Дерябин тоном подчиненного, ожидающего распоряжений.

— Как будто нет.

— Тогда спущусь вниз. — Дерябин отпустил скобу и сделал такой жест, словно умывал руки. — Нужно дозвониться на аэродром. Насчет погоды.

— Пожалуй, поздно, товарищ старший прораб.

— А подъем, собственно говоря, ведут бригадиры. Зачем нам с вами их подменять? Каждый должен нести ответственность за свой участок.

Напоследок он сплюнул на землю и, как только спустился на несколько ступенек и почувствовал себя а безопасности, сразу приосанился. На лице вновь появилось властное выражение, которое лишь на время сдуло знойным ветром.

Едва Дерябин успел сойти с площадки, Пасечник подошел к Токмакову и прокричал ему в ухо:

— Может, помочь товарищу? — Глаза Пасечника сверкнули озорным блеском. — Может, сам не донесет?

— Что не донесет?

— Ответственность! Носит ее взад-вперед. Может, устал человек?

— Прекратите этот разговор, Пасечник!

— А что же? Дипломатничать, как вы? Примите уверения в совершенном почтении? Вот и влипли с дипломатией. С царгой-то что теперь делать? Целоваться с ней, что ли?

Токмаков гневно поглядел на Пасечника.

— Отставить! Мой приказ. Я веду подъем. По местам! Будем ставить царгу.

— Понятно, — стушевался Пасечник и по всегдашней привычке провел рукой по волосам, будто можно было пригладить чуб, взъерошенный таким ветром.

Токмаков озабоченно посмотрел вниз.

Он с трудом увидел сквозь пыль Матвеева, коротконогого, неестественно приземистого, как все, на кого смотришь с большой высоты.

Да, здесь на площадке ветер сильнее. Приходится напрягать веки, чтобы глаза были открыты. Рот Токмакова, когда он кричит, набит ветром. Пыль сюда не доносится, завеса ее висит над землей.

Как же Матвеев будет следить за его сигналами?

Здесь, на высоте десяти этажей, сейчас, пожалуй, шумнее, чем внизу: тяжеловесный скрип такелажа, натужный скрежет блоков и тросов, хлопанье флага на верхушке крана. С площадки домны хорошо виден флаг — бахрома на рваных краях, нижний уголок оторван начисто. Ветер дерется с листами кровельного железа, которыми обшит подъемник, ведущий на каупер. Ветер относит в сторону слова команды и чей-то свист.