Высокое поле - [22]

Наконец Пашка подсел на лавочку к старикам, занимавшим всегда самый стратегический плацдарм — на скамейке у парадной. Ждал он не долго. Вскоре пробежал из булочной Сашка-Левша, тихий, но верткий парень, хорошо игравший на левом краю.

— Але! Левша!

Но Левша не остановился. Пашка кинулся за ним и схватил в парадной за руку.

— Ты чего — не слышишь?

— Слышу…

— Где наши? Ну, чего отворачиваешь рыло? — выпятил Пашка губы. — Где наши?

— На проспект пошли. Разговаривают. А ты не слышал, ночью-то: Косолапого, Копыту и Месяца попутали на чужой хате.

— Нет, — опешил Пашка.

— Месяц вышел под расписку, сказал…

— Чего?

— Сказал, что ты…

— Чего я? — ощерился Пашка. — Да говори ты, небожеская нога!

— Что ты — трус! Пусти!

Левша выдернул руку и кинулся по лестнице вверх.

Пашка сцепил зубы и как от боли простонал.

Теперь ему стало ясно, что о нем думают ребята. А свист, что только раздался в его адрес из какого-то окна, звучал теперь в его ушах самым откровенным презреньем. Он вышел на улицу и побрел на проспект. Но там никого из них не встретил и направился в сторону Лиговки.

«Меня назвать трусом! Меня! Да я им еще докажу! Я им докажу!» — исступленно твердил он и еще больше ожесточался оттого, что ему нечем это доказать. А когда прошла первая, самая ударная волна гнева, он вспомнил Косолапого и Копыто, признал, что они были не такие уж плохие парни. На какой-то момент ему стало жалко их, но потом, трезво рассудив, он решил, что все правильно. Было бы правильно, если бы забрали там и его, Пашку, но он теперь не такой дурак!

На кладбище, куда всегда приводило его одиночество, он еще больше успокоился. Дошел до могилы Врубеля. Посидел немного. В самых ногах у Врубеля ютилась маленькая, будто детская могила, выложенная ракушками, и было написано: «Поэт». Пашка вспомнил, что есть на свете такие люди, и пошел к выходу, где высился легкий бюст Некрасова. Около этого — всегда людного — места в этот час стояли только две девчонки, и обе из их дома. Он подошел тоже, но они обошли его, как куст крапивы, и направились к выходу. Пашке стало не по себе: ведь одна из них, Зинка, та, что в желтом платье, — нравилась ему. Это из-за нее он хотел накупить клешей и пойти в их школу на танцы…

— Здорово! — услышал Пашка.

— А! Здорово, Гога!

Мишка-Гога взялся за решетку некрасовской могилы и молчал.

— Ты чего тут? — спросил Пашка, с удовольствием и завистью посматривая на его крепкие пальцы и кисти гимнаста.

— Да понимаешь, должна была девочка прийти…

— Ну и что?

— Время давно вышло, а ее нет, — сказал он растерянно и просто.

— У тебя что — не хватает?

— А что? — удивился Гога.

— Что! Ты бы ей назначил свиданье еще в мужской парилке!

— Дурак ты! — обиделся Гога. — Ведь это место как музей!

Они отвернулись друг от друга. Молчали. Пашка все же был рад, что встретил Гогу, — как-то легче стало, а тот тоже не в лучшем настроении, и Пашка ему был не помеха, скорей наоборот.

— А ну, проверь! — толкнул его Гога локтем и отвернулся от могилы.

— Чего?

— Эх ты, сельпо! Проверь, правильно я запомнил слова на памятнике. Ясно?

— Давай! — не обиделся Пашка.

Гога кашлянул и начал, добросовестно повернувшись лицом в сторону бывшего монастыря:

Сейте полезное, доброе, вечное!

Сейте!

Спасибо вам скажет сердечное

Русский народ!

— Точно. А дальше?

— Погоди! — поднял палец Гога, не оборачиваясь. — Это Некрасов обращался к писателям России, к студентам, ко всем просвещенным людям. Понял? А дальше идут слова петербургских студентов, за всех ответивших поэту. Проверяй!

Из уст в уста передавая

дорогие нам имена, не забудем мы

и твоего имени и вручим его прозревшему

и просветленному народу, чтобы знал он и того,

чьих много добрых семян упало на почву

народного счастья.

— Правильно! — Пашка сглотнул слюну, и больше ничего ему не хотелось говорить.

Пока Гога читал эти строки наизусть, ему казалось, что его подымает, как на невидимых крыльях, и при этом становится дальше и больше видно. В душе поворачивается что-то такое, отчего, будто в хорошем фильме, хочется стать лучше и драться за что-то… А он столько раз пробегал мимо такого места, которое только тем и было дорого всей их дворовой шпане, что здесь повесился следователь!

— Гога, а ты в каком классе?

— Пойду в десятый. В вечернюю. Я же работаю.

— Да знаю… Я тоже!

— Тогда жми в вечерку. Да и вообще, что ты носишься с этими подонками? Я вот посмотрю да начну скоро им хребты ломать.

Пашка промолчал. Он вспомнил, что директор в ресторане, выписывая ему трудовую книжку, спросил насчет вечерней школы. Пашка решил, что об этом стоит подумать, только ближе к сентябрю.

— Гога, ты по какому разряду крутишь?

— В гимнастике? По второму. Ну, пойдем к дому, теперь уж она не придет…

Мимо стен старого монастыря, по древним выщербленным плитам на кленовой аллее они вышли на проспект и до самого дома молчали.

Солнце клонилось к Варшавскому вокзалу и било вдоль улицы. Оно озарило весь фасад дома и парадную, где на лавочке густо темнела публика. Оттуда доносилась песня. В середине лавочки, зажатой со всех сторон, сидел герой дня — Петька-Месяц. Они пели без гитары и в такт песне стучали камнями по спинке скамьи.