Высокие блондинки - [46]

Глории сразу же отвели комнату, занимавшую весь верхний этаж. Потолочные балки, оставленные на виду, уподобляли помещение перевернутому кораблю, оконные стекла — толстые, шероховатые, слегка подцвеченные — были усеяны мелкими пузырьками, искажавшими пейзаж. Старинная мебель, современные картины и безделушки, к последним можно было отнести и новехонький нормандский мост километрах в шести от дома, обрамленный одним из его шести окон: чудесная крошечная модерновая скульптура при безупречном освещении и в оригинальной рамке.

Молодая женщина выглянула поочередно в пять других окон. У дорожки, что вела в глубь парка, стоял низенький беленный известью домик в традиционном нормандском стиле, с ярким коньком на соломенной крыше, вероятно служивший сараем и жильем для прислуги. С другой стороны был сад, теннисный корт с провисшей сеткой и бассейн, прикрытый пленкой, а дальше луг, где паслись лошади. За ними, опершись на изгородь, наблюдали Лагранж и Збигнев. Глория спустилась и подошла к ним.

Животных было около десятка, и все они почти не двигались. Три лошади стояли в углу пастбища, скорбно покачивая головами, двое жеребят боязливо жались к маткам, остальные и вовсе застыли на месте, точно позируя для собственных статуй. Глория не нашла среди них лошадей Мупанара, которых мельком увидела утром в аэропорту. Несомненно, они приходили в себя после долгого перелета в отдельных боксах роскошных конюшен, замыкавших манеж на другом конце луга. У них был довольно измученный вид, когда они выходили из самолета и поднимались в фургон — к счастью, медленно и без всяких эксцессов, так что никто и заподозрить не мог, что три из них скрывали в желудках по 60 граммов цезия в опломбированных контейнерах, а три других — по пять кило героина в пластиковых пакетах. Да, разумеется, беднягам требовался отдых после того, как у них из утробы выкачали весь этот груз, и перед тем, как отправить их самих на бойню.

— До чего же они все-таки вместительные, эти коняги, — заметил Збигнев. — В них можно напихать уйму добра.

— Помалкивай лучше, — оборвал его Лагранж.

Сам он молчал весь этот день, а также и следующий, и вообще ходил как в воду опущенный. За шесть недель отсутствия Глории Лагранж сильно изменился, но что вы хотите, дни и те менялись, становясь все длиннее и длиннее, небосвод был теперь чист и необъятен, краски ярки и сочны. Наверное, именно эта летняя погода, все более мягкая и теплая, навевала легкие, игривые мысли — недаром же на третий вечер Лагранж, оставшись один в гостиной после ночного выпуска новостей, крепко напился и попробовал войти к Глории. «Нет!» — сказала та через дверь; Лагранж неуклюже рванул ручку, сделав вид, будто хочет ворваться силой, но тут же отказался от своего намерения, и вскоре его нетвердые шаги стихли на лестнице. «Что еще за кошмар? — пробурчал Бельяр, ворочаясь под одеялом. — Только Лагранжа нам не хватало!» На следующее утро небо было такое черное, словно солнце раздумало вставать, уступив ночи, торжествовавшей победу: я здесь и уходить не собираюсь, от меня так просто не отделаешься!

Куда сговорчивее была эта ночь над Парижем, на площади Республики, где она убралась восвояси часам к шести утра, покорно уступив место рассвету. На четвертом этаже жилого дома по улице Ива Тудика, в районе площади Республики, Персоннета давно уже лежал в постели без сна. Наконец он встал, пошел на кухню и всыпал в чашку две столовые ложки растворимого кофе. Затем открыл кран горячей воды, дождался, пока струя потеплеет, удостоверился, быстро разрезав ее пальцем, что вода горяча, как кипяток, наполнил чашку и, не положив сахара, унес ее в комнату. Там он сел и стал пить горькую черную жидкость мелкими глотками, одновременно продолжая читать «Воспоминания о приключениях в краю золота» Джека Лондона. Сорок минут спустя его радиобудильник оглушительно завопил про индекс Доу-Джонса, и Персоннета выключил его на полуслове, не дослушав об индексе Никкея, после чего захлопнул книгу. Этот хлопок резким эхом отозвался в комнате, и ее одинокий обитатель направился в ванную. «Не годится вам жить эдак одному, — намекнул ему как-то консьерж. — Вот погодите — состаритесь, болезни одолеют, и никто стакан воды не подаст».

Консьерж, югослав по паспорту и уже тогда мужчина в годах, всегда был тщательно одет: он разносил жильцам почту, нарядившись в светло-серый костюм и бордовый галстук. Но это было несколько лет назад, с тех пор многое изменилось. Персоннета переехал на этаж ниже, управляющий реквизировал швейцарскую, чтобы переоборудовать ее в однокомнатную «студию»; в конце концов не стало ни консьержа, ни — по большому счету — Югославии, и только Персоннета, презревший данный ему совет, упрямо продолжал жить в одиночестве. Разумеется, у него была возможность изменить это положение вещей, но он ею не воспользовался, и случаи стали представляться все реже и реже — можно сказать, просто сошли на нет. Таким образом, Персоннета отнюдь не грозило разделить с кем бы то ни было заботы об остатках некогда полученного наследства, выражавшегося в непонятных акциях, связанных с добычей не то марганца, не то цинка, не то кадмия где-то там, далеко; он вообще слабо помнил, откуда они взялись.