Вышли в жизнь романтики - [32]

— А с кем же они должны были согласовывать?

— С руководством, — немного теряясь под пристальным взглядом Одинцова, выдавил Игорь.

— Вот вы какой, оказывается… правильный товарищ.

— Еще собираются в бухгалтерию кого-то посылать, проверять наряды и так далее. Потакают рваческим настроениям.

Одинцов нахмурился:

— Я об этом знаю. Зюзин был у меня, и я разрешил проверить, как оформляются документы в бухгалтерии. Это право комсомольцев — проверять и помогать. А вы эту манеру бросьте — чернить за глаза товарищей. Откуда у вас такие замашки? Ведь вы совсем молодой человек… Отец есть?

— Погиб на фронте.

— Мать что делает?

— Педагог.

— Педагог… н-да! Скажите, с этой девушкой, секретаршей главного инженера, что у вас было?

Игорь презрительно скривил губы:

— Какая это девушка! Ничего у нас не было. Меня, в сущности, оклеветали, Алексей Михайлович.

Одинцов долго разглаживал и складывал стопкой листы чертежей.

— Слушайте добрый совет, — сказал он после паузы, — вам нужно вернуться в бригаду, хорошо показать себя. Мать, наверно, думает о вас день и ночь.

— Не могу, Алексей Михайлович. Меня там будут травить. Не простят за Тюфякова.

— Я бы на вашем месте… Впрочем, как желаете. Выбирайте тогда любой другой участок, любую бригаду. Хотите на Промстрой? Люди там очень нужны. Учить будем на курсах механизаторов. Не нравится? Можем на стройбазу. Бетонщиком, арматурщиком, слесарем — кем хотите.

— Алексей Михайлович… — Голос Игоря вкрадчиво опустился. — Я знаю, что не заполнена вакансия воспитателя общежития…

— Нет, — отрезал Одинцов. — Как вы сами понимаете, Савич, воспитателем работать вы не можете.

— Но я бы сумел художественную самодеятельность наладить, — цеплялся Игорь.

— Удивляете вы меня. Удивляете и огорчаете… — Одинцов встал, давая понять, что разговор окончен. — Ступайте подумайте, посоветуйтесь с товарищами и тогда скажете, как решили.

* * *

Разговор этот происходил в пятницу, а с субботы над маленьким поселком в тундре, над карьерами и траншеями, над мачтами буровых станков и стрелами кранов, над рядами щитовых домиков и первыми коробками крупноблочных зданий начал густо падать снег. Он падал весь день.

Это не был тот легкий, хрупкий снежок, что однажды в разгаре лета вдруг выбелил сопки и быстро превратился в грязную кашицу, в мутные ручейки. И это не был мягкий, пушистый, словно подсиненный снег, какой выпадает где-нибудь в глубине России, — первая пороша, вестник первого санного пути и отрада деревенских ребят. Нет, это был тяжелый, сероватый, крупитчатый снег начала заполярной зимы. Плотными, смерзающимися слоями ложился он на сваленные у подножия кранов блоки, на кирпич, на бочки с цементом и металлические балки. Сплошная его завеса скрадывала слабый, быстро идущий на убыль дневной свет.

На участках жгли костры.

Поднимаясь на леса, каменщики захватывали лопаты, чтобы срезать с досок опасную корку налипшего снега. Машинисты буровых станков вытряхивали его целыми пригоршнями из карманов спецовок, из рукавиц и капюшонов плащей.

Внутри строящихся капитальных корпусов ярко-малиновыми круглыми глазками светились железные жаровни — коксушки. Над ними дрожал прозрачный дымок, и от него слезились глаза у девушек-штукатуров, работавших на подмостях.

Все опасались, что обильный снегопад парализует работу растворных узлов.

Игорь весь день провалялся на койке, прислушиваясь к шуршанию снежной поземки. Он думал о том, как зло надсмеялась над ним судьба. Он мог бы теперь получать орден, как получают его сотни целинников, или с делегацией советских физкультурников готовиться к путешествию в Мельбурн, на Олимпиаду. Он мог бы звонко читать свои стихи перед всесоюзным микрофоном… Чем он хуже иного московского или ленинградского поэта?

Игорь протягивал руку, поворачивал рубчатое теплое колесико настройки, нащупывал волну с журчащей музыкой. Единственное развлечение — радиоприемник «Мир».

Приемник этот был прислан коллективу стройки в подарок от ленинградских комсомольцев. Новоселы хотели поставить приемник в клубе, но Терентьев сказал: «У меня целее будет», — и с того времени «Мир» перекочевал сюда.

Рядом с приемником еще одна замечательная вещица — магнитофон. Тоже ленинградский подарок. Терентьев доставил Игорю большое удовольствие. Игорь читал стихи, а катушечки магнитофона, пущенные Терентьевым, быстро вращались. Потом Терентьев перемотал катушки, и Игорь вдруг услышал собственный голос: он показался ему сочным, глубоким, бархатисто-мужественным, почти как у Поля Робсона. С тех пор они часто забавлялись с магнитофоном.

Один раз притащили аппарат на вечеринку к Субчику, записали на ленту анекдоты, бульканье разливаемого вина, тосты, а потом прокручивали ленту и покатывались со смеху.

«В жизни много влекущего, — думал Игорь, — путешествия, музыка, стихи, чудесные выдумки техники вроде магнитофона, телевизора. Москва и Ленинград сияют сейчас огнями больших магазинов, театров, ресторанов. Терентьев говорит, что рестораны облагораживают человека: там красиво едят, красиво танцуют. И денег у него всегда много. Такие люди берут от жизни все, что можно…»

Шаги в коридоре отвлекли Игоря от его дум. Дохнуло холодным воздухом, в комнату вошел Зюзин.