Вышка - [3]
Резко зарябило в глазах — пятнистое исчезло, оставив тишину.
И в тишине раздался хлесткий звук — зажатая в руке сержанта гимнастерка стегнула по съежившемуся лицу.
— Чмо болотное! Тебе что, времени не хватает?.. Мамед, веди их на уборку, а я с этим позанимаюсь.
Площадка у выхода опустела, только в воздухе подрагивают две темные полосы — это осталось от стоящих секунду назад.
— Упал! — негромко проговорил Юрченко. Солдат кинулся вниз, теперь его не видно. Сержант обошел то место, где на полу распласталось тело, обошел, и я увидел его лицо и… прикрыл глаза.
— Пошел! Раз-з… два-ва-а… р-р-раз… дв-ва-а-а… Оттуда, снизу, послышался шум и дыхание — все громче и чаще.
— Ра-аз… раз команда была! Снизу уже слышался звук, будто с трудом выдирали гвоздь.
— …Два-а…
Чувствую, как весь твердею. Чувствую, воздух вокруг от таких же отверделых тел сгустился до предела и давит, давит…
Глухой стук, и вопль разорвал этот воздух:
— Не могу я, товарищ сержант!! Ы-ы-ы… Корпус рыжего покачнулся, и — тупой звук. Еще, еще — он бил лежащего ногами.
— Встать! Встать, с-сука!
Что-то завозилось внизу, и замаячило — вот-вот расплывется — пятно. Поблескивающие глаза рыжего суживаются: он хочет сдавить это пятно, придать ему прежнюю форму.
— Докладывать кто будет? Полковник Мамонтов?
Уже отвердевающая рука поднялась к голове, послышалось:
— Товарищ сержант! Рядовой Морозов… — вы-вы-полнял первое специальное упражнение по… по укреплению дисциплины во внутренних войсках МВД СССР! Отец мой родной — маршал Яковлев, размер его ноги сорок пятый, размер шинели пятьдесят шестой!
— Запомни, Морозов, — голос выходил из рыжего, как воздух, и весь он оседал, уменьшался. — Запомни: еще раз увижу у тебя грязный подворотничок, заставлю сожрать, понял, да? Бегом на уборку! Оставить медленно… Бегом-марш!
— Новоприбывшие… — воздух вокруг натянулся. — ПАДЪЕМ!
Натяжение лопнуло, оглушило, осколками запрыгали всюду лица, лица… На глаза стремительно летела дверь, летела, кувыркаясь.
— Вылетай строиться!
Построились возле покачивающейся казармы. Солнце уже поднялось, проступало из тумана красным пятном. Стоим на сером бетонном прямоугольнике, по краям четыре тополя расплескали по небу зеленые пятна… Впереди круто уходит вверх белесая меловая сопка, охватывает нас полукольцом. И тут дошел запах мокрой травы, свежий и густой накатил откуда-то.
Юрченко перебирает глазами наши лица. Пальцы заложены за пояс, он покачивается на носках ярко-черных сапог. Ветерок налетает, и волосы его вспыхивают, глаза текут свеже-синим.
Одним движением он сдвинул выгоревшую добела пилотку на темные упругие брови, руки уперлись в — бедра, правая нога легко и плавно зашла за левую, и кончик сапога уперся в бетон. На нижней выпуклой губе перекатывается травинка, зеленая, тоненькая (эти травинки прорастали на стыках бетонных плит, и мы потом каждое утро выдирали их)…
Он выплюнул травинку, и рот его заходил, как красный круглый эспандер под сильной рукой:
— Теперь вы — второй взвод первой учебной роты. Я — командир первого отделения. Старший сержант Хоменко — заместитель командира взвода…
— Нам сказали…, - вылетел голос.
— Отставить разговоры в строю! — красный эспандер с силой сжимал слова. И они выпрыгивали упруго и тяжело. — Вы теперь не на гражданке. Ну ничего, вы это скоро поймете.
Небо проступало все ясней, ветерок поддувал в голый затылок; мелькали серыми мгновениями птицы, разбрасывая звонкий крик, а еще выше — самолет разрезал синь белой дымной полосой… Форма, до чего она шероховата и тверда, стискивает все тело…
— Напря-фу!
Юрченко привел нас в белое здание — столовую. Много-много круглых покачивающихся голов над длинными столами, быстрый стук ложек… Учебная рота завтракала.
Окружили свободный стол, посыпались на дощатые лавки.
— Вста-ать!
Над столом нависал тот, «ночной» сержант, как его? Хоменко…
— Команда «Садись» была? — Он стоит и смотрит сразу на каждого из нас. В тишине слышно, как застывают снова тела, воздух позванивает, позванивает…
— Садись!
Сели, и воздух сразу заходил волнами: застывшие тела начали опять шевелиться — сначала один, потом еще, а потом со всех сторон полетело:
— Хлеб передайте!.. Э, куда ты мой чай тащишь?.. Че, самый голодный, шо ль?..
— Встать!! — Хоменко снизу врезал ногой по столу — подпрыгнули миски, брызнули жидкой кашей. — Выходи строиться!
Головы тоже подпрыгнули, и все шумно потекли на солнце, построились. Кто-то говорил кому-то:
— Из-за тебя!
— Пошел ты… — отвечали.
Хоменко шагнул к говорившему, короткий глухой звук — и тот провалился во вторую шеренгу.
— Нале-фо! Шаге-арш!
Пришагали к подножию сопки. По команде остановились по колено в зыбкой траве, просвечивают белые камушки, похожие на воробьиные яички.
— Так, завтракать мы не хотим, — Хоменко цвиркнул слюной в траву. — Так, жалко, ружпарк закрыт, ОЗК[2] бы вам. Общевойсковой заменитель кайфа. Ладно, обойдемся… — Он поднял голову, посмотрел на небо, и я увидел, как на шее его разбухают жилы. — Упор лежа… принять!
Землю вырвало из-под ног, полетели навстречу зеленая трава и белые камушки.
— В столовую ползком марш!
В глазах маячат подошвы впереди ползущего, измазанные соком травы, с мохнатой пылью, и своими подошвами чувствую дыхание сзади; на горящих локтях и коленках тяну вперед наполненное дрожью тело. Скрип, скрип…
Роальд Даль — выдающийся мастер черного юмора и один из лучших рассказчиков нашего времени, адепт воинствующей чистоплотности и нежного человеконенавистничества; как великий гроссмейстер, он ведет свои эстетически безупречные партии от, казалось бы, безмятежного дебюта к убийственно парадоксальному финалу. Именно он придумал гремлинов и Чарли с Шоколадной фабрикой. Даль и сам очень колоритная личность; его творчество невозможно описать в нескольких словах. «Более всего это похоже на пелевинские рассказы: полудетектив, полушутка — на грани фантастики… Еще приходит в голову Эдгар По, премии имени которого не раз получал Роальд Даль» (Лев Данилкин, «Афиша»)
Нечто иное смотрит на нас. Это может быть иностранный взгляд на Россию, неземной взгляд на Землю или взгляд из мира умерших на мир живых. В рассказах Павла Пепперштейна (р. 1966) иное ощущается очень остро. За какой бы сюжет ни брался автор, в фокусе повествования оказывается отношение между познанием и фантазмом, реальностью и виртуальностью. Автор считается классиком психоделического реализма, особого направления в литературе и изобразительном искусстве, чьи принципы были разработаны группой Инспекция «Медицинская герменевтика» (Пепперштейн является одним из трех основателей этой легендарной группы)
Настоящий сборник включает в себя рассказы, написанные за период 1963–1980 гг, и является пер вой опубликованной книгой многообещающего прозаика.
Перед вами первая книга прозы одного из самых знаменитых петербургских поэтов нового поколения. Алла Горбунова прославилась сборниками стихов «Первая любовь, мать Ада», «Колодезное вино», «Альпийская форточка» и другими. Свои прозаические миниатюры она до сих пор не публиковала. Проза Горбуновой — проза поэта, визионерская, жутковатая и хитрая. Тому, кто рискнёт нырнуть в толщу этой прозы поглубже, наградой будут самые необыкновенные ущи — при условии, что ему удастся вернуться.
После внезапной смерти матери Бланка погружается в омут скорби и одиночества. По совету друзей она решает сменить обстановку и уехать из Барселоны в Кадакес, идиллический городок на побережье, где находится дом, в котором когда-то жила ее мать. Вместе с Бланкой едут двое ее сыновей, двое бывших мужей и несколько друзей. Кроме того, она собирается встретиться там со своим бывшим любовником… Так начинается ее путешествие в поисках утешения, утраченных надежд, душевных сил, независимости и любви.
Вена — Львов — Карпаты — загробный мир… Таков маршрут путешествия Карла-Йозефа Цумбруннена, австрийского фотохудожника, вслед за которым движется сюжет романа живого классика украинской литературы. Причудливые картинки калейдоскопа архетипов гуцульского фольклора, богемно-артистических историй, мафиозных разборок объединены трагическим образом поэта Богдана-Игоря Антоныча и его провидческими стихотворениями. Однако главной героиней многослойного, словно горный рельеф, романа выступает сама Украина на переломе XX–XXI столетий.