Вышка - [2]
Потом вдруг увидели, как закрывается за нами полосатый шлагбаум, и ссутуленная фигура, закутанная в плащ, с автоматом…
Возле длинного кирпичного барака, где растекся наш строй, стоял офицер. Зачем-то он приставил фонарик к подбородку, и лицо его составлено из черных и желтых кусочков. И весь он с головы до ног поблескивал кожей и металлом.
— С прибытием! — дрогнуло черное пятно рта. — Я командир учебной роты лейтенант Чемпуров. А это… — Из темноты выдавился сержант с выпуклой грудью, голова воткнута в крутые плечи. — А это старший сержант Хоменко, заместитель командира взвода, ваш непосредственный начальник. — Выпуклый слегка наклонил голову.
Чемпуров оттянул рукав плаща, тускло блеснули часы.
— А теперь отбой. Для вас, как для новоприбывших, подъем в семь часов. Хоменко, устраивай людей.
По одному переступали синий круг на полу, в центре которого стояла отверделая фигура с голубоватым пятном лица и с повязкой. За темным, качающимся пятном — сержантом — шли в темноту. Кто-то обо что-то споткнулся, темное пятно обронило вполголоса:
— Потише, люди спят.
Тут мы увидели: лунная дорожка высвечивает ряды табуреток, на них — форма, и погоны тянутся по краю одной ровной линией, темно-багровой полосой уходят в темноту.
В конце барака сержант молча указал свободные места и пожелал, уходя, спокойной ночи.
Легли. Чую запах твердой простыни, запах известки близкого такого потолка, где-то посвистывают носом, скрипнула койка, кто-то пробормотал что-то. Над моей головой окно, смотрю и вижу одинокую слабую звездочку. Сегодня… суббота. Да, сегодня суббота, двадцать девятое июня… Звездочка мигает, мигает…
Глухой неясный шум доносится откуда-то, все ближе и ближе. И вдруг пробилось — зазвучали незнакомо и как-то особенно отчетливые голоса, совсем рядом зазвучали:
— А я р-раз в хлеборезку, в щелку смотрю — Алакаев! Где, кричит, этот рас…
— Ха-ха-ха. А ты?
— А я и не дышу, а мясо через кулек ж-жет!
— Колек, есть курить? — новый голос.
— Есть, «Астра», протяни руку…
Голоса дрогнули, сливаются, сливаются… Мелькнуло — в школе, когда ездили в колхоз, жили вот в таких же бараках, и по ночам также не спали, разговаривали так же, курили… Пойти бы к ним, познакомиться, посидеть…
Мягкий гул накатывает, приподнимает и стискивает постепенно. Качается плавно какое-то огромное белое, безлюдное поле, отчего это оно качается?.. Слышатся где-то толчки, все ближе и ближе… вот совсем близко и громко…
— …Четыре! — хлестнул обрывок. И я, ударившись обо что-то, разомкнул глаза. Локти мои вонзились в края койки, голова вертится, вытряхивая остатки сна.
— Подъем сорок пять секунд, форма четыре! — кричал у выхода сержант с ярко-рыжей головой. — Вылетай строиться!
Прыгали повсюду скомканные лица, дергались руки, кувыркались с грохотом табуретки — и все это неслось к выходу.
— Новоприбывшим отбой! — Крик ударил — повалились на свои места. А те, другие, неслись по узкому проходу. У выхода стояло еще пять-шесть сержантов. Они стояли и внимательно смотрели на приближающуюся кучу перекошенных лиц, крутили ремни, захлестнутые на запястьях рук.
— Отбой, сорок пять секунд, время пошло! Куча грохота, сметенная командой, уже неслась обратно, на бегу сдирая форму, выпрыгивая из сапог, а вдогон щелкали ремни и слова:
— Десять секунд прошло! Двадцать секунд прошло!..
Скрипели, стонали койки под прыгающими в них телами, а голос рыжего уже подкидывал их обратно:
— Подъем сорок пять секунд!
Бух-бах! Ба-бах!
Щелк! Щелк!
Мы лежали, придавленные этим грохотом, и не было сил повернуть голову. И почему-то самым страшным было это: «Форма четыре!» Я не вижу лиц, лежащих вокруг, но чувствую по сгустившемуся воздуху, как они отвердели и как подрагивают у всех стиснутые веки. Как у меня.
— Ну что, научились вставать? — спрашивал рыжий. Куча тяжелого хрипа шатается между стен, оседает, уменьшается… застывает.
— Так, сейчас кросс вокруг сопки. Через тридцать минут вы стоите на плацу. Одного нет — все бегут по второму кругу. Напра…
Дверь резко дернулась, оборвав команду, и что-то пятнистое мгновенно заполнило казарму, заполнило одновременно с голосом:
— Так что у вас, Юрченко?
— Кросс, това…
— Отставить кросс, уборка территории, — пятнистый плащ колышется, в глазах рябит. — Почему койки до сих пор не заправлены?
— Сейчас…
Пятнистый шагнул к отверделой шеренге, вонзил руку в нее и с треском оторвал что-то.
— Это что? Подворотничок? Тряпка помойная!.. Юрченко!
— Я! — выбил из себя резко рыжий.
— Головка от… Это подворотничок, я спрашиваю? Юрченко молчал. Он стоял спиной ко мне, и я не видел его лица. Но я видел его спину: она разбухала, натягивая хэбэ… уже закрывает весь строй.
— Снимите хэбэ, — быстро сказал пятнистый тому, кого вырвал из строя вместе с подворотничком. Тот снял. Вижу его лицо: оно подрагивает, вот-вот разорвется. — Отдайте вашему командиру, пусть он вам пришьет подворотничок.
Лицо комкается, как снятая форма в руках. Лицо это неуверенно смотрит на сержанта. Нет, не на него самого, а на плечо его разбухающее.
— Выполняйте приказ, солдат! — стегнуло по скомканному лицу. — Юрченко, возьмите. И учитесь быть хорошим командиром.
Роальд Даль — выдающийся мастер черного юмора и один из лучших рассказчиков нашего времени, адепт воинствующей чистоплотности и нежного человеконенавистничества; как великий гроссмейстер, он ведет свои эстетически безупречные партии от, казалось бы, безмятежного дебюта к убийственно парадоксальному финалу. Именно он придумал гремлинов и Чарли с Шоколадной фабрикой. Даль и сам очень колоритная личность; его творчество невозможно описать в нескольких словах. «Более всего это похоже на пелевинские рассказы: полудетектив, полушутка — на грани фантастики… Еще приходит в голову Эдгар По, премии имени которого не раз получал Роальд Даль» (Лев Данилкин, «Афиша»)
Нечто иное смотрит на нас. Это может быть иностранный взгляд на Россию, неземной взгляд на Землю или взгляд из мира умерших на мир живых. В рассказах Павла Пепперштейна (р. 1966) иное ощущается очень остро. За какой бы сюжет ни брался автор, в фокусе повествования оказывается отношение между познанием и фантазмом, реальностью и виртуальностью. Автор считается классиком психоделического реализма, особого направления в литературе и изобразительном искусстве, чьи принципы были разработаны группой Инспекция «Медицинская герменевтика» (Пепперштейн является одним из трех основателей этой легендарной группы)
Настоящий сборник включает в себя рассказы, написанные за период 1963–1980 гг, и является пер вой опубликованной книгой многообещающего прозаика.
Перед вами первая книга прозы одного из самых знаменитых петербургских поэтов нового поколения. Алла Горбунова прославилась сборниками стихов «Первая любовь, мать Ада», «Колодезное вино», «Альпийская форточка» и другими. Свои прозаические миниатюры она до сих пор не публиковала. Проза Горбуновой — проза поэта, визионерская, жутковатая и хитрая. Тому, кто рискнёт нырнуть в толщу этой прозы поглубже, наградой будут самые необыкновенные ущи — при условии, что ему удастся вернуться.
После внезапной смерти матери Бланка погружается в омут скорби и одиночества. По совету друзей она решает сменить обстановку и уехать из Барселоны в Кадакес, идиллический городок на побережье, где находится дом, в котором когда-то жила ее мать. Вместе с Бланкой едут двое ее сыновей, двое бывших мужей и несколько друзей. Кроме того, она собирается встретиться там со своим бывшим любовником… Так начинается ее путешествие в поисках утешения, утраченных надежд, душевных сил, независимости и любви.
Вена — Львов — Карпаты — загробный мир… Таков маршрут путешествия Карла-Йозефа Цумбруннена, австрийского фотохудожника, вслед за которым движется сюжет романа живого классика украинской литературы. Причудливые картинки калейдоскопа архетипов гуцульского фольклора, богемно-артистических историй, мафиозных разборок объединены трагическим образом поэта Богдана-Игоря Антоныча и его провидческими стихотворениями. Однако главной героиней многослойного, словно горный рельеф, романа выступает сама Украина на переломе XX–XXI столетий.