Вырастая из детства - [4]

А запомнилось только – МОЁ СОЗЕРЦАНИЕ ОТЦА. Он был прекрасен: высокий, в своём белом полотняном костюме, с тёмными волосами, красиво откинутыми назад… И эти синие-синие глаза!…

Я видела отца первый раз в жизни. Потому что встречу в пятидневном возрасте, когда он нёс меня из роддома, я, увы, не запомнила. Но, тем не менее, та – САМАЯ ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА – уйдя в глубины подсознания, растворилась в каждой клеточке моей памяти, окрасив жизнь печалью… У моей печали было имя – «жизнь без папы».

И, чтобы уравновесить эту безмерную печаль, которая была слишком тяжела для детской души, моё воображение подарило мне сладкую мечту – о будущей (когда-нибудь!…) жизни с отцом. Мечта эта была очень сильна. Таким образом, на одной чаше весов лежала печаль, а на другой – мечта. Они уравновешивали друг друга – и можно было жить…

Поэтому, когда он вошёл – я сразу узнала его. Как я могла не узнать его? Ведь он жил в моём сердце. Он жил в каждой моей клеточке!

И вот теперь он стоял у окна и грустно молчал. Я тоже молчала. Я была не болтливым ребёнком. Слишком застенчивым. Может быть, даже робким. Я сидела у дальней стены нашей комнаты, на корточках, обхватив коленки руками (это была моя любимая поза), – и не смела приблизиться к нему. Я – СОЗЕРЦАЛА. Впитывала его образ, засасывала в память каждую его чёрточку, как будто чувствовала, что вновь долго, очень долго его не увижу…

Моё созерцание отца было почти религиозной медитацией… Так смотрят только на божество. Он и был для меня божеством.

Эта картина до сих пор живёт в моей памяти. С годами она становится только ярче…

* * *

Помню, как мы ездили с мамой в Макеевку.

Странно, когда я вспоминаю наш приезд с мамой к отцу в Макеевку, я отца почему-то не помню. Помню родственников – их у нас оказалось так много!…

Помню бабушку, которую раньше никогда не видела. Она была совсем ещё не старой, высокой и худой, весёлой и голубоглазой. Дед её называл ласково – Нюрочка. Помню невысокого и молчаливого деда, строго глядящего исподлобья сине-голубыми глазами. С ним я тоже раньше была не знакома. Бабушка называла его ласково – Митенька. Помню брата бабушки, дядю Мишу, очень похожего на бабушку. Он был одиноким и жил в семье сестры. Помню отцовых братьев, их было трое.

И вот что удивительно: все в этой семье были голубоглазыми! Только моя мама была с зелёными глазами. Взглянув на меня, дедушка с удовлетворением сказал: «В наш род пошла! У нас все голубоглазые».

Помню: мы сидим вечером за круглым столом, такая большая семья – и все вокруг голубоглазые! И, к тому же, все в этой семье любили пошутить и посмеяться – ведь бабушка была родом из Одессы, а Одесса славится своими шутниками. И все сыновья, все четверо, были настоящими одесситами, хоть и жили в какой-то Макеевке.

…Сидим за круглым столом, под тёплым, круглым, матерчатым абажуром – и такое голубоглазое сверкание вокруг!… Вот только отца не могу выделить из этого круговорота… Просто слишком много новых лиц…

Я ехала к отцу, я хотела общаться с отцом, а получилось что-то совсем иное. Отец уходил на работу, когда я ещё спала, а возвращался, когда я уже спала. И те несколько дней я общалась, в основном, с бабушкой. Бабушка меня сразу полюбила. Она говорила: «Как же я хотела увидеть свою внучку! Какая твоя мама молодец, что привезла тебя к нам». Ещё она говорила: «Давно у меня не было таких маленьких. И дочки у меня никогда не было, только мальчики. А так хотелось ещё и девочку…»

По вечерам бабушка заворачивала меня, четырёхлетнюю, в одеяло – как младенца (одеяло до самого подбородка – «конвертиком»), и носила на руках, баюкая и напевая про серого волчка… Ей казалось, что я ещё совсем маленькая. Что я без песенки и без укачивания не усну. А я себя чувствовала очень глупо в этом коконе из одеяла. Мне было жарко, душно, тесно и смешно в роли младенца. Мне хотелось крикнуть: «Бабушка, я ведь уже большая!» Но я боялась обидеть бабушку. И продолжала париться в этом коконе…

А вот с отцом почти не виделась. Только в воскресение мы пошли все вместе сфотографироваться – на память о нашем приезде. На той старой фотографии – грустная мама, грустный папа, грустная бабушка, грустный и как будто сердитый дедушка, грустный Жорка – младший папин брат, ему лет четырнадцать тогда было. И только я одна на той фотографии весёлая: бант на голове пропеллером, улыбка до ушей… Потому что только я одна не ведаю, зачем мы с мамой приехали в Макеевку. А приехали мы разводиться с папой. Но я об этом даже не догадываюсь. Мама взяла меня с собой, чтобы папа поглядел на меня, увидел бы, какая я хорошая девочка, и пожалел бы о том, что потерял…

Мама к тому времени закончила свой строительный институт и получила назначение в город Оренбург. Туда же получил назначение Фёдор, который с мамой учился и ухаживал за мамой. И он уже уехал в Оренбург. А мама поехала сначала в Макеевку – разводиться…

Но мама и папа в тот раз не развелись. Потому что все родственники отца стали их тут же мирить и уговаривать: «Вы что себе думаете? У вас ведь ребёнок!»

И вот, мама и папа решили ехать в Оренбург вместе. И попробовать начать всё сначала…