Выпуск 2. Пьесы для небогатых театров - [51]

ИУДА. Ты знаешь, Петр, я вчера покончил с собой.

ПЕТР. Да?

ИУДА. Да.

ПЕТР. Когда это было?

ИУДА. Не помню. Возможно, в прошлом году.

МАРИЯ. Как ты это сделал?

ИУДА. Разбил голову о камень.

МАРИЯ. А где рана?

ИУДА. Видимо, затянулась.

ИОАНН. Полностью затянулась? Сама собой?

ИУДА. Возможно, какой-то след и остался.

ИОАНН. Я ничего не вижу.

ИУДА. Ты смотришь в другую сторону.

ИОАНН. Я не люблю этих кровавых историй.

ИУДА. Я тоже.

ПЕТР. Почему ты это сделал?

ИУДА. Наверное, мне было невмоготу. Возможно, мне хотелось лопнуть, как мыльному пузырю.

ПЕТР. Удалось?

ИУДА. Не могу сказать, что удалось вполне.

ПЕТР. Попробуй еще раз.

ИУДА. И тебе нисколько не будет меня жаль? Ты, Петр, как бутерброд. Где снизу лежит рыхлый Симон, а сверху намазан Иуда. Душистый, изощренный Иуда.

МАРИЯ. Вечно ты, Иуда, умудряешься сварганить что-то этакое…

ИОАНН (как будто сам с собой). Рекомендательные мои письма в Александрии никого не удивили, ни один из книжников не принимал меня всерьез. Навьюченный своими свитками, я скитался тогда по университетским центрам Малой Азии. Особенно я гордился трактатом «Эмоции как метафоры степеней самодовлеющей божественности», хотя тот был написан мной еще в шестнадцать лет. Завороженный механизмами мистики в старинных святых текстах, я до одури просиживал над ветхими папирусами. Я мечтал стать вровень с ученейшими мужами эпохи, но мои полезные знакомства вскоре меня разочаровывали. Присутствие оставляет след. Отсутствие оставляет след. След есть наш смысл и единственно возможное бессмертие. Искусство, возможно, есть предмет общественной гигиены, его же полагают уловом честолюбия личности.

ИУДА. Знаешь, Петр, иду я сегодня по городу и вижу надпись: «Место безверия. Торговля разрешена». Бедный Иуда тоже хотел бы, чтобы сознание теряли от его виртуозности, чтобы плоти толп содрогались восторгом. Что такое сделалось с нашим отечеством, чтоб ему сдохнуть?!

ИОАНН. Мир обанкротился, и теперь только одни священные сарказмы есть средства осуществления свободы в условиях тотальной боли.

ПЕТР. Возможно, мне нужно искать себе еще более скромный удел. Каким-нибудь бедным строителем должен был быть я. Бродячим учителем или сельским жонглером.

ИУДА. Жизнь и смысл, жизнь и смысл без передышки. Этого ты хотел, Петр? Этого ты добивался, Иоанн?

МАРИЯ. Твой тайм-аут исчерпан, Иуда. Время уходить.

ПЕТР. Время уходить нам всем.

ИУДА. В повадках моих торжество утверждения, вы же смотрели на меня так, как будто я украл ваше фамильное серебро.

Петр встает, отряхивает с одежды крошки и пыль. Нерешительно топчется на месте.

ПЕТР. Ночь прошла. Тяжесть осталась.

ИУДА. Ты, Петр, смирился с автоматизмом неосознанности твоего обихода. Меня же влекут великие проблески моего своеволия.

ПЕТР. Мы свидетели горечи, Иуда, современники спасительного сомнения.

ИУДА (кричит). Тебя распнут на кресте вниз головой!

ПЕТР. Со мной это уже было.

ИУДА. Ты идешь на это снова?!

ПЕТР (пожимает плечами). Ты ведь тоже не можешь отступить ни на шаг от своей миссии удушья.

ИУДА. Возьми меня с собой. Я смогу уберечь тебя от многих наваждений невежества.

ИОАНН (Петру). Когда ты будешь в городах, будь осторожен вблизи высотных домов.

ПЕТР. Благодарю тебя. Я учту. Будь осторожен и ты.

ИОАНН. Мария, с кем ты пойдешь?

ИУДА. Ответь им.

МАРИЯ. Видимо, я все же останусь в Иерусалиме.

ИОАНН. Он будет разрушен два раза.

МАРИЯ. Я знаю.

ИУДА. Пойдем со мною, мужественная Мария, и мы наполним дни наши чинопочитанием морали, небрежностью бреда. Корчами укоризны, упражнениями в бессилии, ожогами торжества.

МАРИЯ (как бы про себя). После больницы я увидела, что абсолютно никому не нужна. Появилось много новых молоденьких девочек, более расторопных, более смазливых, более беззастенчивых. Я стала женщиной в девять лет, я жила тогда в доме богатого торговца кожами. И что я теперь? Мерзкая рухлядь. С множеством болезней, которые то затухают во мне, то вновь сотрясают мое несчастное тело до последней его клеточки.

ИОАНН (Петру). Десятки братьев ждут уже тебя там, куда ты пойдешь. Поэтому тебе будет нелегко не быть одиноким.

ПЕТР. Я бы никогда больше не возвращался сюда, но я знаю, что у меня для этого не хватит сил.

ИУДА. На теле кровоточащей ночи и ныне так много запекшейся радости. Берегись, Израиль! Иуда твой брат.

МАРИЯ. Богат он был неимоверно, этот торговец, но вечно на что- то все жаловался. «Большие деньги — большое раздражение», — иногда говорил он.

ИУДА. Взгляни на Марию, Иоанн. Тебе нужна эта безглазая мумия? Посмотри и ты, Петр. Красота Марии иссякла.

ИОАНН. Ты статен, Петр, и все еще красив. Поэтому тебя станут слушать.

ПЕТР. Да нет же. Иуда прав.

Пауза.

Ну что ж…

Петр подбирает свой узел, неловко кланяется своим товарищам и медленно уходит.

ИОАНН. Мы пытались рассказать историю, но у нас ничего не вышло. Она ссохлась и съежилась, будто змеиная кожа на огне. Отчего-то неудача вызывает в нас удовлетворение. Не слишком значительное, но, пожалуй, вполне определенное.

Иоанн старается поймать взгляд Марии, но та стоит, отвернувшись от Иоанна. Вскоре он убеждается в бесплодности своих попыток, пожимает плечами и беззвучно уходит. Иуда и Мария одни. Иуда, кажется, порывается что-то сказать, но если прежде слова мелькали между всеми участниками действия, как будто у жонглеров мелькают их проворные орудия, то теперь, возможно, впервые появляется страх перед словом, перед возмущенным безмолвием. Иуда и Мария смотрят друг на друга, Иуда, возможно, тянется к Марии, возможно, готов наброситься на нее. Но что-то во взгляде женщины удерживает Иуду. И только когда Мария видит, что Иуда полностью укрощен и покорен ей, она уходит.