Выпьем за прекрасных дам - [37]

Антуан почти кричал. Сержант у входа прислушался — никто не звал его по имени, молодой монашек ругался вроде, ну, так ее, давай, парень, наори на дурищу как следует, может, поможет ей вместо порки! — и снова перевернул стаканчик с костьми. И пораженно выпучился: на полу красовалось — впервые за его неудачную игроцкую жизнь — шесть шестерок.

— …Она убила себя, Грасида, потому что боялась за меня. Она боялась, потому что я стал католиком — решил покаяться в ереси, да — и мама думала, что отчим… Он еретик был… очень знаменитый у нас в Мон-Марселе, Бермон-ткач, слышала? — он бы убил меня, если б узнал, что я покаялся. Он и так… чуть не убил меня и ее. Она умерла, чтобы я мог уйти оттуда и о ней уже больше не заботиться, чтобы меня ничего не держало! Знаешь, как я в церковь ходил? Ночью, тайком, Жакотта! Стоял за дверью и плакал — Господи, если Ты там, прости меня. — Имя погибшей сестренки опять само вырвалось у него из уст — и вызвало новую серию воспоминаний. — Жакотта, сестренка моя, умирала, при смерти лежала! Пришли еретики и сделали ей это… Ты понимаешь, что! Утешение ей сделали. Чертово утешение! Consolamentum. И запретили ее кормить и поить, пока она не умрет. Она три дня просила… плакала, просила хоть водички. Отчим мать в кухне запирал, чтобы та ей воды не принесла! А Жакотте бы сейчас было лет почти сколько тебе, она бы могла замуж выйти или просто так жить — она жить бы могла, если бы ее утешением треклятым в ад не отправили! Хотя она была добрая девочка, и крещеная в детстве, как полагается, может, Господь ее и простил, и воскресит ее, как дочь Иаира… А вот маму — уже не воскресит! Понимаешь, никогда! Ее даже в освященной земле не могли похоронить, даже отец Гальярд ничего сделать тут не мог, хоть он и папский инквизитор… А ты говоришь — католики.

Он ожидал гневной вспышки, очередной яростной тирады; он думал, что не стал хорошим проповедником — вместо слов о доктрине предложил измученной душе соленую пищу собственных страданий, ни на что не годный проповедник, как всегда — не смог ничего сказать, никого спасти…

Он не ожидал только этого вопроса.

Ладошка Грасиды, липкая от соленой влаги, скользнула в его руку и успокоилась там.

— А твою маму… как звали? На Росса ведь, да? Такая худая, немножко с веснушками? И светлая, вроде тебя?

Господи, какое облегчение. Как же получилось так, что единственным человеком, с которым Антуан мог — имел право — умел говорить про это, про маму, была девочка-еретичка в тюремной камере. Единственный, кто находил правильные слова…

— Кажется… мне кажется, я ее помню. Она… была добрая. Тихая такая. Как же ее жалко.

Он был ей не страшен. Сама хрупкость Антуанова сложения помогала — он будто бы не представлял угрозы, не мог ее сломать, навалиться, сделать больно. Грасида боялась мужчин до одури — еще до времен ужасного дядюшки боялась, начиная с отца: ей хватало того, как от одного его удара матушка сгибалась пополам или пошатывалась на ногах. Со временем страх только возрастал: наставница стала для нее спасением, уводя в особый, покойный, исключительно женский мир, где ни один мужчина попросту не имеет права к ней прикоснуться. После же дядюшки отец здорово отколотил ее, сетуя, что дочь теперь не девушка. К дядьке, жениному брату, мужику сильному и нахальному, он приставать с упреками не посмел, тем более что тот снова собирался вскоре на перегон — на зиму из дома, так чего ж вражду-то затевать, ведь сам вот-вот уйдет. Грасида боялась Гальярда за высокий рост и ледяной взгляд, и кривую усмешку; боялась Франа — он был толстый и крепкий; боялась того франкского сержанта в Монкларе — и, как выяснилось, боялась недаром; больше же всего она боялась Феррана, одноглазого охранника, того самого, что сейчас сторожил под дверью. И его незримое присутствие — близкое, как гибель к рыцарю на войне, как морская пучина к плывущему на утлой лодочке — только сейчас перестало пугать девушку, напротив же — заставляло чувствовать себя как-то по-особому, по-настоящему живой.

У Антуана были неширокие запястья — не сильно-то шире ее собственных; он сам ее страшно боялся — даже тронуть не решался! Только смотрел, и вся его душа, все силы уходили в этот взгляд. У него были глаза карие, как у собаки. Карие… и добрые. Он был такой красивый… потому что ничего от нее не желал, потому что жалел ее. Теплое тело другого человека казалось защитой от всех горестей мира, от напастей, даже от ужасного дядьки, когда-то деловито тискавшего ее на сеновале, проталкивавшего ей в самую душу ужасный свой шип: «Молчи, молчи… А то мать услышит». И теперь тоже нужно было молчать — но совсем по другой причине: могли помешать, могли прийти чужие — и разрушить радостную тайну, которую на этот раз Грасида творила по своей воле. И оказалось, что руки мужчины — руки, которые сильнее твоих — могут быть ласковыми. Что по телу могут бежать до самой души теплые волны радости, как будто вся плоть ее, казавшаяся то обузой, то болью, становилась тем, чем она никак не могла быть в мире, сотворенном злым богом: воплощенной радостью.

Много позже, вспоминая этот час, Грасида поняла, что именно тогда — не зная еще — уверовала в Воплощение.