Выкрикивается лот 49 - [45]

– Как я рад, что вы вернулись, – приветствовал он Эдипу, явно затрудняясь вспомнить ее имя.

– О, – удивилась Эдипа. – И почему же это?

– Честно говоря, – доверительно сообщил Фанч, – после вашего отъезда Уэнделл перестал быть собой.

– И кем же он, блин, стал? – спросила Эдипа, понимая, что Фанч прав, и приходя от этого в ярость. – Ринго Старром? – Фанч съежился. – Чабби Чеккером? – Она теснила его к холлу. – Одним из Праведных Братьев?[87] И при чем тут я?

– Он стал всеми сразу, – сказал Фанч, прикрывая голову. – Миссис Маас…

– О, зовите меня Эдной. Ну, так что там с Мачо?

– За глаза, – горестно подвывая, начал Фанч, – его уже называют братией. Он теряет свою индивидуальность, Эдна, – не знаю, как иначе это назвать. С каждым днем в Уэнделле все меньше собственной личности и все больше личин. Он приходит на совещание, и комната внезапно наполняется людьми, понимаете? Он ходячий собирательный образ.

– Это вам показалось, – заявила Эдипа. – Вы опять курили те сигареты, без указания торговой марки.

– Вы и сами увидите. Не издевайтесь надо мной. Мы должны действовать вместе. Кто, кроме нас, о нем позаботится?

Эдипа сидела на скамейке возле Студии А и слушала, как крутили запись программы Кролика Уоррена, коллеги ее мужа. Мачо спустился вниз с напечатанным текстом, ясный и безмятежный, каким Эдипа его еще никогда не видела. Раньше он немного сутулился и довольно часто моргал, теперь этого и в помине не было.

– Подожди, – улыбнулся он и убежал в холл. Эдипа внимательно рассматривала его со спины, ожидая увидеть радужный ореол или переливчатую ауру.

У них было немного свободного времени до выхода Мачо в эфир. Они поехали в пиццерию с баром, где устроились, глядя друг на друга сквозь линзы высоких стаканов с золотистым пивом.

– Как продвигаются дела с Метцгером? – спросил Мачо.

– Между нами ничего нет, – ответила Эдипа.

– По крайней мере, больше ничего, – уточнил Мачо. – Я это понял, когда ты говорила в микрофон.

– Ну вот и прекрасно, – сказала Эдипа. Его лицо все время неуловимо менялось.

– Это грандиозно, – провозгласил Мачо. – Все было… Погоди. Слушай. – Ничего особенного Эдипа не услышала. – На этой записи звучат семнадцать скрипок, – объяснил Мачо, – и одна из них – не могу сказать которая, потому что запись моноакустическая, черт… – До Эдипы наконец дошло, что он говорит о музыке. Музыка просачивалась и неведомым путем проникала в подсознание с того самого момента, как они вошли в бар: скрипки, деревянные и медные духовые – словом, весь оркестр.

– Что это? – спросила Эдипа, ощущая неясную тревогу.

– Струна «ми», – сказал Мачо, – настроена немного выше. Это не студийный ремесленник. Как по-твоему, можно ли по кусочку кости воссоздать динозавра, а музыканта – лишь по одной такой струне? Или по тем нотам, которые он берет в этой записи? Представь, какое у него должно быть ухо, какая мускулатура рук и кистей, а потом представь всего человека. Бог ты мой, да это же потрясающе.

– Зачем тебе это нужно?

– Он был настоящим. Не синтетическим. Они вообще могли обойтись без живых музыкантов, если бы захотели. Свести вместе нужные тембры с нужным уровнем громкости и получить на выходе звучание скрипки. Вот у меня… – Он застеснялся и расплылся в сияющей улыбке. – Ты решишь, что я спятил, Эд. Но у меня все происходит наоборот. Я слышу все сразу и тут же раскладываю по полочкам. Прямо в мозгу произвожу спектральный анализ. Разделяю аккорды, тембры и слова на частотные характеристики и гармоники при соответствующем уровне громкости и слышу как каждый чистый тон, так и все сразу.

– И как ты это проделываешь?

– У меня словно есть для каждой составляющей отдельный канал, – возбужденно сказал Мачо, – и я могу подключить еще, если понадобятся дополнительные. Добавлю сколько нужно. Не знаю, как это получается, но в последнее время я могу проделывать это и с обычной человеческой речью. Скажи «богатая шоколадная доброта».

– Богатая, шоколадная, доброта, – произнесла Эдипа.

– Да, – сказал Мачо и умолк.

– Ну? И что? – через пару минут спросила Эдипа срывающимся голосом.

– Я заметил это как-то ночью, когда слушал рекламу Кролика. Вне зависимости от того, кто именно говорит, рисунок спектра получается примерно одинаковым, ну там плюс-минус небольшой процент расхождения. Следовательно, у тебя с Кроликом есть нечто общее. Более того. Если разные люди говорят одни и те же слова и мы видим одинаковые спектры, значит, это один и тот же человек, только слова произносятся в разное время, усекаешь? Но время – понятие относительное. Точку отсчета можно установить где угодно, а потом перемещать временные линии каждого человека, пока они не совпадут. И тогда возникнет громадный хор, в котором будет, черт его знает, может, пара сотен миллионов людей, говорящих «богатая шоколадная доброта», – и все они прозвучат в унисон, как один голос.

– Мачо, – сказала Эдипа, раздраженно отгоняя дикое подозрение, – может, на это намекает Фанч, когда говорит, что ты теперь – будто комната, полная людей?

– Так оно и есть, – подтвердил Мачо. – Верно. Как и любой из нас – Он не сводил глаз с Эдипы, переживая картину всеобщего единодушия, как иные переживают оргазм; лицо его было спокойным, добродушным, ласковым. Эдипа его не узнавала. Где-то в закоулках ее сознания зародилась паника. – Теперь, надевая наушники, – продолжал Мачо, – я всякий раз понимаю, что за этим последует. Когда эти ребята поют «Она тебя любит»,