Выигрыш - [12]

Лишь добрая Урсула иногда дарила Старой что-нибудь на память о совместной жизни в соседстве. Кухонное полотенчико. Салфеточку с пасхальными зайчиками. Или декоративный булыжник с надписью “Много счастья!” Чтобы вручить подарки, Урсула навещала Старую. Если у Ханса уже хозяйничала Новая, Урсула не скрывала правду и внимательно впитывала все выражения лица Старой.

Прошло еще несколько лет строительства социализма в большом лагере братских народов. У Старшего, главаря, мавзолейного брата, – а следом, значит, нагрянут ко всем, – начались перемены к еще более лучшей жизни. Младшие, сидя на высоких шпицах своих должностей, боязливо поглядывали по сторонам. То вверх – на свой крест, авторитет Старшего. То – на других Младших. И, как верткие флюгеры, старались незаметно лояльно встать по ходу океанских ветров. Вниз, куда, возможно, предстояло упасть, смотреть было страшно. Ведь ясно: построение лучшего потребует развалин. Как это заведено у Старшего. Никто не знал масштабов предстоящего, но боялись, что дело не кончится дефиле танков Старшего по узеньким площадям Младших. За очень хорошую жизнь придется заплатить подороже.

Не знали, что с нар кто-то вознесется во главу парламента. Из президиумов побегут за границу. Что многие свалятся со шпицев, не покалечившись, – как попало, в некрасивой позе, – но, главное, бескровно, даже бархатно. Лишь одного братского Главного пришьют – и не русские, а свой же народ: без этого он не представлял лучшего.

Ничто подобное, конечно, не грозило простым, незаметным труженикам. Просто Ханс как-то обнаружил, будто сверху, на лысину, что-то капнуло.

– О-о! Уж и полтинник на носу!

Пришла новая осень. Ушла очередная Старая. Не та, которая плакала и жаловалась Урсуле, а другая, которая обокрала Ханса. Она все просчитала – без тетрадки. Выждала день, когда он доверчиво выдаст свой единственный вклад на покупку еды. Умышленно отоварилась вместе с Хансом сыром, яйцами, творогом и маргарином. И все это, и долю Ханса тоже, выгребла из холодильника и уехала!

Ханс, придя с работы, ждал-пождал ее и ужина, потом заглянул в холодильник, и – на тебе! Пусто! И второй ключ от дома нашел в углу прихожей! И кролики не кормлены! Над этим брошенным на пол толстым, бородавчатым ключом – ходоком по всем дверным скважинам дома, исключая только подвал, – Ханс чуть не зарыдал. Как так? Получить полное доверие, ключ от всего дома, и швырнуть его, намеренно, наземь, чтоб унизить, всадить оскорбление прямо в сердце!

Ханс искал взгляд Урсулы сквозь клетки проволоки, чтоб попасть глазами в глаза. Только так – свое око в око друга – можно было выразить то, что сразило. Обман! Опять обман!

– Обокрала и дверь захлопнула! А вчера еще просила на стрижку! У нее, видите ли, нет денег! Скверная женщина!

Урсула тоже чувствовала себя просчитавшейся. Эта Старая, как все, старательно работала в саду, чистила у кроликов, полола траву, посмеивалась глуповато. Урсула даже подумала, что пьеска выйдет подольше, что эта проживет, пожалуй, месяца четыре. И смотри-ка, только второй месяц пошел!

В ту позднюю историческую осень Ханс боролся с урожаем один на один. Где затаилась морковь, он не нашел. Опознавательные морковные косы истлели и затерялись в плевелах. Выдернув несколько свекол, обнаружил, что держит только ботву. Кроты сгрызли свекольные тела под макушку. Шайзе! Картофель он проворонил еще летом, когда налетел колорадский жук. В то время как раз не было никакой Новой, личинок собирать некому, и жук полютовал. Копнув в разных местах картофельного кладбища, Ханс добыл только мокрые, гнилые ошметки. Шайзе! Фасоль хрустела под ногами. Ждала, да и треснула, разродилась прямо наземь. Тыквенные плети сиганули через забор и ушли в поле. Ханс поприщуривался: не покажется ли вдали оранжевый бок? Одна Старая варила из тыквы вкусный мармеладе… Теперь кто сварит! Вишню в июне расклевали дрозды. Сидели стаями, пузатые убийцы, с кровавыми от сока клювами. Та, плаксивая, не удосужилась расшугать и хоть ведерко собрать. Вишневый мармеладе еще вкуснее. Одна брюква не подкачала. Хоть и подточенная слизнями, вымахала огромная, будто котлы в землю закопаны. Ханс выкорчевывал каждую, как Геракл – Антея. В саду пахло бродящим вином. Догнивали яблоки и груши.

Ища сочувствия, Ханс тщательно побрился и сделал парадный выход в почти опустошенный им ареал обитания трудолюбивых и доверчивых: съездил по известным адресам, позвонил по старым номерам. Но ему отвечали:

– Я больше не имею для тебя времени!

И закрывали перед ним двери, и бросали трубки телефонов.

Он подсел к женщине на остановке. Успел до прихода автобуса рассказать о злодеяниях врагов, укравших его ковер, занявших сто марок, а также утащивших у него такую прорву еды, что было бесполезно, даже мысленно, втиснуть ее обратно в холодильник. Рассказывал свою жизнь, будто один день, и весь день его обижали и обманывали. Такое у него образовалось собственное наследие тяжелого прошлого, весьма отличное от наследия всей нации.

Пошли дожди. Вечерами он уныло плелся через облетевший сад, по мокрой траве, к клеткам. Кролики встречали его обычным грохотом, били лапами в дверцы, гремели задвижками. Ханс просовывал руку и ощупывал крестцы: не пора ли убивать. Беспокойные, оголодавшие, они кусались, царапались длинными, нестриженными когтями. Он ронял капли крови, ругался, тыкал в морды кулаком. Никто из кроликов не хотел еще немного потерпеть и подождать, пока хозяин нарубит брюквы. Все хотели жрать каждый день и немедленно. Бездельники! Некоторые издыхали, но нарождались новые. Самцы-подростки сидели по трое-четверо в одной клетке. Грызли стены, дрались и мужеложествовали.