Выход 493 - [10]

Да поймите вы, это же все равно что заставить вас сейчас пробежать стометровку! Выполнить норматив молодого бойца. — Генерал встал из-за стола, задвинул стул и оперся на его спинку, обхватив ее тощими, костлявыми пальцами. — И с чего вы вообще взяли, что этой записи можно верить?! Ее принес сюда проклятый… Или вы забыли, кто такие проклятые? Напомнить?! — Его голос сорвался в крик, а лицо исказила внезапно нахлынувшая ярость. — Напомнить, как они уничтожали наши разведотряды, стаскивая потом к шлюзам головы бойцов?! Напомнить, как они прорывали заставы, пожирая всех, кто там был?! Или как пробрались через вентиляцию в госпиталь? А теперь они — там, в Харькове, — братство христиан, нашли общий язык с проклятыми, подружились, мать их, и нас приглашают дружить. Красота! Возможно, скоро они приручат собак, и мы будем ездить в Харьков в собачий цирк? А что, это вполне реально. Они же вырастили на поверхности плод! Только какой это плод?! — прокричал генерал, свирепо вытаращив глаза. — Почему? Почему они не сказали, какой именно они вырастили плод, а? Почему они не сказали, что вырастили на поверхности помидор, или топинамбур, или картошку, или у них принялось дерево? Почему они упомянули только это ничего не значащее слово — «плод»? А какой же плод можно вырастить на поверхности, вы не задумывались, Василий Андреевич? Что может вырасти в мертвой, прокисшей вглубь на десять метров, пропитанной, как губка, кислотными дождями почве? Не на метр или два, и даже не на пять. На десять! И как ее можно после этого оживить? Ну как?! Дух Святой сойдет? Какие у них варианты? Почему они умолчали о деталях, обошлись лишь общими фразами и этими пафосными «мы можем», «вместе», «выход»?!

Я хочу сказать одно, Василий Андреевич, — успокоившись после некоторой паузы, продолжил старейшина, — если мы сейчас вышлем экспедицию и предоставим для этого лучшую технику и лучших людей, мы останемся здесь такими же беззащитными, как сейчас они там. А даже если бы и так, даже если бы наша экспедиция добралась до Харькова и, кто знает, даже вернулась бы обратно — что это даст? Чем мы им поможем? Повезем им патроны, пищу? Хорошо, добрые самаритяне из Киева, вы им поможете. Но вот вопрос: на сколько нас хватит? Один рейд, два, три? А потом что? Ну что потом? Чего вы молчите? — буравил своими вопящими глазами окружающих старшина. — Чем вы, тонущий корабль, собираетесь помочь такому же тонущему кораблю, да еще и находясь в другой широте?! Чем? Чем один нищий поможет другому? Отдаст свою одежду и замерзнет сам? Дадите им боеприпасы, чтобы они продолжили свое существование еще на полгода и вырастили еще один непонятный плод?

Наступила тишина. Генерал прокашлялся, отодвинул стул и бессильно плюхнулся на него, обхватив голову руками. Даже Владимир Иванович, сидевший по другую сторону большого стола, слышал, как участился пульс старика, и увидел, как задрожали его руки.

— Мы прожили здесь тридцать с лишним лет, Василий Андреевич, — не поднимая головы, сказал генерал, набравшись сил. — Вы помните не хуже меня, что это было за время. Помните, что творилось вначале и какие времена мы переживали двадцать лет назад. А кто скажет, как прожили они это время там, у себя — в харьковской подземке? — Он поднял голову и вопросительно посмотрел сначала на Владимира Ивановича, потом на Василия Андреевича. — Кто даст гарантию, что там вашу экспедицию встретят нормальные люди? Может, они давно мутировали до неузнаваемости, может, у них крышу сорвало и выросло трое рук. А запись эта… Когда она была сделана? Может, три месяца назад, а может, и десять лет назад, а то и все двадцать. Сколько ваш проклятый сюда шел? Год, два? Не задумывались? А мы, по вашему решению, отправим туда лучших своих людей и технику. И даже если все-таки я ошибаюсь и экспедиция вернется — ну, чем черт не шутит? — мы лишь удостоверимся, что кроме нас где-то есть еще такие же полумертвецы, выживающие в подземельях… Или, может… — на его лице заиграла ироничная улыбка, — вы и вправду поверили, что мы можем вернуть себе верхний мир?

Василий Андреевич заерзал на стуле, неопределенно качнул поникшей головой.

Совет длился уже больше пяти часов, а в его семьдесят шесть просидеть в одном положении столь длительное время было уже чрезвычайно утомительно. Но поник Василий Андреевич не потому, что просидел достаточно долго, не меняя позы, а оттого, что генерал Толкачев несомненно говорил правду. И если экспедиция погибнет, он себе этого не простит. Никогда не простит, что пошел на поводу у призрачной надежды. Но, вопреки всему этому, что-то другое, давно забытое, а теперь вновь пробудившееся рвалось из его груди наружу, и остановить эти сначала почти незаметные, но с каждой минутой все усиливающиеся поступательные толчки он не мог. И не пытался.

Надежда. Как давно он не испытывал ничего подобного. Последняя надежда.

Василий Андреевич тяжело вздохнул, поднялся из-за стола и отошел в дальний угол комнаты, где на маленьком столике стояли графин с водой и стакан.

— Вы правы, Сергей Сергеевич, конечно же, вы правы, — не поворачиваясь, сказал он настолько тихо, что после громогласного генерала казалось, будто его слова долетают из другой комнаты. — Как всегда, в ваших словах присутствует истина. Раньше я безоговорочно поддержал бы ваше мнение… Ведь на протяжении всех лет, что я являюсь членом Военного совета, у меня не было повода не доверять вам и ставить под сомнение ваши решения. Да и сейчас, впрочем, нет.