Выдумщица - [20]

«ЖЕНЩИНА УБИЛА ШУМНОГО СОСЕДА, А ЗАТЕМ ПОХИТИЛА ЕГО ОДЕЖДУ».

— Десять, — говорю я, продолжая считать нажатия на грудь, перенося на руки вес всего тела. Ну давай, давай же. Очнись… — Одиннадцать.

Я смотрю на его рот, на рвоту вокруг него, приставшую к бороде. Невозможно даже подумать о том, чтобы прижать свои губы к этому рту. Но до этого остается только четыре нажатия.

— Двенадцать.

Человек, ответивший мне по телефону, сказал, что надо делать это до тех пор, пока не приедет «скорая», и что это будет «очень скоро». Но это их «очень скоро» начинает казаться мне вечностью.

— Тринадцать.

Сколько может человек продержаться без пульса? Минуту?

Нет, больше. Три минуты? Кажется, три минуты. Нет, не знаю. Перед моими глазами бешено мелькают картинки, как будто смонтированные в студии Эм-ти-ви.

Старый фильм, еще восьмидесятых, с Кифер Сазерленд. В нем, кажется, играла еще и Джулия Робертс, «Экспериментаторы». Там несколько студентов-медиков выясняли, сколько времени каждый из них может продержаться после того, как приборы покажут ровную линию при остановке сердца. Один смог выдержать, кажется, четырнадцать минут. Это предел того, сколько человек может жить без кислорода. Помню, как ребенком я была с отцом в «Водном мире» во Флориде. Там у них были южно-американские ныряльщики за жемчугом, которые не пользуются специальными аппаратами. Помню, как я смотрела на маленькие пузырьки, прокладывавшие себе путь из глубины к поверхности воды. Красивые пузырьки, как выпрыгнувшие из раковины жемчужинки, двигавшиеся все быстрее к поверхности. Помню, спросила папу, сможет ли он задерживать дыхание так надолго. В течение четырнадцати минут. Он сказал, что не сможет, но я ему не поверила.

— Четырнадцать.

Каждая миллисекунда сейчас тянется как целая вечность, и меня охватывает странное спокойствие — или скорее охватывает меня, другую, меня, смотрящую на все это откуда-то сверху. Впервые, как я обнаружила его здесь, я обратила внимание на шокирующие странности тела неандертальца. Несоответствие бледности кожи черноте его волос. Неестественный вид тела. Оно и пухлое, и костлявое одновременно, в нем есть что-то нездоровое, но это не возрастное, не возникшее в результате смерти.

Мои глаза, еще не привыкшие к тусклому освещению комнаты, притягивает его пенис. Плоский, он лежит концом вверх, направленный к пупку, и усугубляет впечатление безжизненности, поверженности, как будто он символ тела, которому принадлежит.

Пенис большой. Массивный, особенно если учесть отсутствие кровотока. Даже поверженный, он гордо и решительно выступает из буйно кустящихся волос. Нет, так нельзя. Я ведь не из тех, кто в борьбе за жизнь человека, думает о размере его пениса. А может, из таких. Грубые и нелепые мысли прорываются в мозг.

— Пятнадцать.

А «скорой помощи» все нет. Не слышно даже отдаленной сирены. Хотя из-за этого гитарного грохота и воя я бы ее и не услышала.

Только я и это тело, и не распакованные коробки. И только мой поцелуй может вернуть это тело к жизни.

Его нос блестит от пьяного пота, он весь в точках черной угревой сыпи. Я зажимаю его, затем зажимаю свой нос, чтобы не чувствовать вони.

При мысли, что рвота осталась у него на губах, у меня возникают спазмы, но времени, чтобы ее вытереть, нет. Секундный сбой может привести к летальному исходу.

Теперь я знаю, кто я на самом деле. Та, кто думает о размере пениса даже в экстремальных ситуациях. И та, кто может вытереть рвоту запястьем, — прежде чем оживить своим поцелуем.

Я делаю глубокий выдох в его рот и наблюдаю, как грудная клетка опадает по мере того, как из нее выходит воздух.

Когда грудь опускается до конца, опять прижимаю губы к его рту и вновь выдыхаю в него воздух. И пока делаю выдох, думаю о том, что здесь произошло. Почему на нем нет одежды.

Я снова и снова дышу в него.

— Давай… ну давай же…

22

Он не может умереть. Этот человек, это живое существо. Что бы он с собой ни сделал, я верну его к жизни. Что бы с ним ни случилось, это уже в прошлом.

И, продолжая нажимать ему на грудь, я выворачиваю голову так, чтобы видеть, что происходит за окном. А там дождь стучит по подоконнику, из-за него ничего не видно, и «скорой помощи» все еще нет. А чего я, собственно, жду? Я позвонила им… когда? Минуту назад? Время меня морочит.

Музыка прекратилась. Короткий шелест пленки, а затем тишина. Только звук дождя, отдаленные раскаты грома и мое частое дыхание.

И, снова надавливая на грудь, я уговариваю его:

— Проснитесь… простите… я и не думала жаловаться… Кто бы вы ни были… пожалуйста, только проснитесь… если слышите меня… я люблю музыку… громко, если вам нравится… простите…

Этот человек, его тело, его запах, его борода, волосы у него на теле — ничто уже не отталкивает меня. В своей беспомощности он красив, да, красив, и я должна продолжать, несмотря на то что сил нет, несмотря на то что «скорой» нет, несмотря на то что он уже, наверное…

И тут я почувствовала под ладонями своих отваливающихся рук жизнь.

— Эй!.. Вы меня слышите?.. Эй…

Я убираю руки с его груди.

В ответ он судорожно втягивает воздух, и все его тело начинает дергаться от конвульсивных движений. У него припадок удушья, и как в ночном кошмаре его голова приподнимается и ловит ртом воздух. Судороги затихают, и изо рта извергается новая порция жидкой рвоты.