Выбор оружия - [45]

— Ну так что же? — Веннер явно искал поддержки.

— Этот человек — динамит, — тихо ответил Томас.

— В каком смысле?

— С точки зрения пропаганды. Либо мы его используем, и тогда в воздух взлетят все планы бандитов, либо он взорвется у нас в руках.

Веннер несколько раз тупо моргнул и отрицательно покачал головой:

— Не нахожу. Не нахожу, что он важен для кого-нибудь, кроме нас. Наше право — знать, что изменник умрет, и не легкой смертью. Томас уже пожалел о своей болтливости.

— Кому еще он нужен? — не унимался Веннер. — Кучке красных мерзавцев? Так нам наплевать на их мнение. Им все равно никто не верит. Я бы и сам не поверил, если бы мне не рассказал субалтерн из отряда. — Он похлопал по кобуре на своем животе. — Пустите меня, Суэйна или любого из наших в военный госпиталь, и мы в две минуты решим эту проблему.

Томас рассмеялся, хотя отлично знал, что, издеваясь над отчаянной решимостью Веннера, наживет себе смертельного врага. Пистолет был для Веннера символом его принадлежности к братьям по оружию — пока в стране Чрезвычайное положение, он на равной ноге с любым белым. Там, на родине, он растворился бы в безликой, зараженной снобизмом массе мелкой буржуазии; здесь он прямо-таки герой газетных передовиц, защитник своих прав в чужом краю. Его фото даже попало в газеты, после того как неподалеку от своего бунгало ранил человека, который, возможно (поскольку никто не утверждал обратного), имел связь с повстанцами.

Томас сидел, лениво поглядывая на горящее злобой, костлявое лицо и не пытаясь поддерживать разговор, раз уж Веннера все равно не выживешь отсюда. Он, наверное, потому не терпит кое-кого из своих соотечественников и даже злорадно делит их на виды и подвиды, что из-за них ему трудно сохранить веру в дело, которому они все здесь служат. А он в него верит, хотя Веннера и ему подобных его взгляды испугали бы, пожалуй, ничуть не меньше, чем планы мятежников. Он верил в свое дело и в то же время понимал, что Чрезвычайное положение может помочь ему продвинуться по службе и даже каким-то образом оправдать занятую позицию, с которой он так промахнулся. Хотя он слегка гордился тем, что открыто высказал свое мнение и был сослан в Кхангту, но если его по-прежнему будут считать только идеалистом и не оценят практический смысл его протеста, его гордость будет сильно уязвлена. Томас знал, что он честолюбив, и пока честолюбие не толкнуло его на сделку с собственной совестью, оно лучшая гарантия его решимости отстаивать свои взгляды. О, он знал себя почти наизусть и считал, что опасность всегда таится именно в тех чертах характера, в которых не отдаешь себе отчета, — так люди, которых не сразу раскусишь, могут оказаться опасными; кстати, сюда относится и самодовольная уверенность, что видишь себя насквозь. Он был слишком умен, чтобы не знать себе цену, и давно понял, что миром правят люди ничуть не умнее его, и потому, несмотря на сегодняшнюю неудачу, довольно бодро смотрел в будущее.

Веннер сидел напротив, ссутулившись, широко расставив колени, и с такой силой сжимал стакан, точно прохлада от него через руки распространилась по всему телу; он так и влип в кресло и, казалось, готов был сразиться с любым, кто посмеет сдвинуть его с места.

Томас взглянул на часы. Обычно в этот час Лоринг, или Шэфер, или они оба были уже здесь, чтобы пропустить стаканчик перед обедом. Чем они там заняты вместе? Когда он строил свои планы, то всегда прежде всего заботился о том, чтобы эти двое не могли объединиться против него; кто-то из них непременно должен стать его временным союзником. По правде сказать, он столько усилий тратил на интриги против своих коллег, что просто не мог уделять должного внимания общему врагу.

Ветерок от вентилятора едва шевелил на лбу влажную прядь, поток воздуха с каким-то дурацким постоянством кружился на одном месте, и время скользило слишком быстро, чтобы можно было осуществить надолго рассчитанный план. Гиблый климат и гиблая страна: он бы пропал, если б не сумел обратить свой ум на себя, на свой внутренний мир, — как местные, одетые в желтое монахи, которые мудростью могли бы поспорить с любым европейским философом, а меж тем весь день только и делали, что сидели на корточках под солнцем, держа перед собой плошку для милостыни. Тут была своя опасность, но он вовремя предусмотрел ее и сумел избежать. Длительное молчание становилось все враждебнее и было особенно тягостно для Веннера. Он с облегчением услышал в коридоре шаги: шли двое, один ступал быстро и легко, походка другого была медленная и грузная.

Сразу видно, почему Шэфера прозвали Быком: это был не просто полицейский, но к тому же еще огромный детина с неуравновешенным характером. Обычно довольно добродушный, он был подвержен приступам бешенства и совершенно переставал владеть собой; но, что самое страшное, он почти сознательно научился симулировать ярость, когда при допросах хотел применить силу. Томас давно понял, как важно разбираться в его настроениях: если Шэфер злился по-настоящему, его можно было отвлечь шуткой, если же он прикидывался разъяренным, смех лишь толкал его на дикие выходки: он должен был показать, что и на самом деле вышел из себя.