Выбор оружия - [36]

— Если Тину имеет право жертвовать жизнью, то, очевидно, и я имею это право.

Тину снова заговорил:

— Я не считаю, что моя жизнь принадлежит мне.

Этим было сказано все. Они сошли с тропинки и стали искать место повыше и посуше, тщательно уничтожая за собой все следы. Тину усадили у высокой кочки, поросшей травой, оставили ему воду, немного еды и весь запас сигарет.

Фрир не участвовал в этом, он только стоял и смотрел. Анг подошел к нему, быстро сунул руку в кобуру — она так и осталась не застёгнутой, — выхватил пистолет и взвесил его на ладони.

Фрир был захвачен врасплох. Он даже не сразу встревожился. Потом вспомнил угрозы Анга и не почувствовал ничего, только безысходную покорность. Пусть расстреливают. Он и пальцем не шевельнул, чтобы помешать забрать у него пистолет, пусть расстреливают его же оружием. Так вот какой ему уготован конец — быть расстрелянным, как изменник, где-то на пустынном болоте.

Анг с минуту читал все эти мысли на лице Фрира, потом недоуменно покачал головой. И протянул пистолет Тину:

— Сам понимаешь, что не должен сдаться живым. Тину сурово кивнул:

— Вам пора. Вы и так потеряли много времени. Они подходили по очереди, и каждый наскоро жал мальчику руку. В глазах Тину блестели слезы, но он улыбался.

— Смотри, не застрели наших, когда за тобой придут, — со смехом сказал Тек.

Тину по-прежнему улыбался слегка застывшей улыбкой.

Они двинулись гуськом, а Фрир задержался. Этот долгий, мучительный путь с мальчиком на руках, когда ему уже начало мерещиться, что он обрёл второе тело, такое же драгоценное, как его собственное, когда общие нервы передавали в его мозг сигналы боли и — изредка — благословенное облегчение… Все это было напрасно.

Он не подошёл к Тину. Лишь поднял руку и помахал — так приветствуют в лагере друга, которого до вечера увидят еще десять раз. Помахал и отвернулся, и последнее, что осталось в памяти, была эта героическая, вымученная улыбка.

Вслед за остальными он вернулся на тропинку и снова брел сквозь заболоченные, чахлые джунгли, чувствуя себя бесполезным, словно ему нечего было больше делать среди них, точно он был бойцом, попавшим под арест.

Кирин придержал шаг и пошел рядом.

— Я знаю, что все это значит для тебя, Мэтт.

Фрир ничего не ответил, только крепче стиснул зубы. Ему был противен и собственный неутихший гнев и неспособность настоять на своём. Несколько минут он шагал молча — немота душила его, — потом вдруг крикнул:

— Этого нельзя было делать! Нельзя!

— Ты не прав, — мягко сказал Кирин. — У меня не хватило мужества согласиться, но…

— Мужества! Ты называешь это мужеством?!

— О да, Ангу оно потребовалось, чтобы принять решение.

— Послушай, Кирин. Последнее время я часто думаю об одном и том же. Неудачи вызывают у некоторых из наших руководителей какое-то ожесточение, и знаешь, я начинаю спрашивать себя, заслуживаем ли мы победы. Да, Я даже не уверен, понравится ли мне порядок, который мы установим, когда победим. Я говорю не о Ли. А о некоторых…

— Вроде Анга?

— Да, о таких, как Анг. Он не такой, как ты или я. Он нас ненавидит. Он ненавидит всех, кто вырос в приличных условиях, даже если мы отказались от наших привилегий, чтобы участвовать в общей борьбе.

— А по-моему, тут совсем другое. Анг знает — те, у кого есть что терять, редко жаждут перемен. Такие, как мы еще не от всего отказались — далеко не от всего, Мэтт. Мы хотим, чтобы мир вокруг нас изменился, но сами мы остались прежними. Иногда, — добавил он задумчиво, — мне приходится призывать на помощь всю свою веру в то, что нашей борьбе все может идти на пользу; а без этого мне трудно поверить, что я сам могу быть полезен. Потому что я не до конца переменился, понимаешь. Меня это еще недостаточно затронуло.

Фрир раздраженно махнул рукой.

— Он не верит, что человек может вырваться из своего класса. Раз у тебя есть хоть какие-то привилегии, значит ты испорчен навек, вот как он считает,

— Анг? — с удивлением воскликнул Кирин. — Да ведь ты ничего не знаешь. Конечно, он никогда не говорит о себе; но Ли кое-что мне рассказывал. Его семья была богатой и влиятельной в своей стране. И в университете у него было столько денег, что он мог иметь содержанок.

— Что же произошло? — с недобрым любопытством спросил Фрир.

— Деньги пропали во время инфляции перед войной. Имение захватили сначала бандиты, потом правительственные войска, что тоже не лучше. Родителей убили, а сестру изнасиловали солдаты. Он бежал в город, стал наркоманом, связался с какой-то шайкой, и его избили до полусмерти. Он приехал сюда палубным пассажиром, украв билет у старика.

— Вот тебе и на, — презрительно сказал Фрир. — Он стал тем, что есть, просто потому, что на него обрушились беды и он все потерял.

— А как же! Непременно должна случиться беда, чтобы такие, как мы захотели изменить все вокруг, включая и самих себя. Помнишь, я говорил, что аскетизм древних философов-святых напоминает дисциплину, которой добровольно подчиняются все, кто участвует в нашей борьбе. Но это не так, Мэтт. Самому отказаться от всего тоже привилегия, которой никогда не пользовались многие миллионы людей. И стоит тебе отказаться, как уже начинаешь думать, что ты заслужил какие-то особые права. Что ты полный хозяин своей судьбы. В старину бывали аскеты, которые настолько умели обуздывать себя, что им казалось, будто они могут повелевать миром; и однако ничто вокруг не менялось.