Выбор оружия - [38]

— Тяжело ранен?

— В плечо. По-моему, началось гнойное воспаление. Надо послать за ним двоих людей.

Анг поднял голову.

— Завтра?

— Нет, сейчас же! — Все его скрытое возмущение вырвалось в этих словах.

Куан недоуменно переводил взгляд с одного на другого. Он чувствовал неладное, но не мог взять в толк, что происходит.

— Ну, не знаю, Мэтт. Сегодня вечером? Ты ведь понимаешь: завтра утром у нас каждый человек на счету.

Фрир не стал настаивать. Он только не отрываясь смотрел на Анга. Прежде чем ответить, Анг сделал ещё одну затяжку:

— Придется с этим повременить.

Не говоря ни слова, Фрир резко повернулся и пошел прочь, точно его единственной целью было дать Ангу последнее доказательство своей вины.

Немного погодя вернулся Сами и сообщил, что зеленые куртки разбили лагерь в часе ходьбы отсюда. Куан снова послал его в разведку на всю ночь, чтобы он как можно раньше предупредил, когда солдаты снимутся с места. Остальным велел отдыхать.

Фрир отошел подальше и расчистил себе место; надо лечь, вытянуться и попробовать хоть как-нибудь восстановить израсходованные за последние три дня силы; глаза он прикрыл рукой, точно желая забыть, какой ценой они добрались сюда. Где уж тут спать? Он был слишком измучен. И слишком терзался воспоминаниями об этих трех днях, чтобы уснуть.

Рядом в темноте рубили ветки — это Кирин устраивал себе постель из листьев и травы.

— Мы могли забрать с собой Тину, — с горечью сказал Фрир.

— Не знаю, Мэтт. Теперь, конечно, кажется так. А завтра будут еще убитые, — продолжал он, словно разговаривая сам с собой. — Смерть можно оправдать, если видишь, ради чего все это. Когда впереди цель, можно пойти на любые жертвы.

Помолчав, Кирин спросил:

— А ты считаешь, что мы проиграли войну?

— Мы не выигрываем. И я уже не представляю себе, что будет, если мы победим.

Они опять замолчали. Потом Кирин сказал:

— Все равно, это ничего не меняет. Ведь наше дело правое, побеждаем мы или нет.

— Но Тину в любом случае нельзя было оставлять. Он сжал рукой часы. За последние дни случилось многое, чего можно было избежать, но теперь это уже не исправишь.

— После нашего с тобой разговора я все думаю об одном, Мэтт. Я много думал, и вдруг мне пришло на ум, что спокойная совесть — это еще одна привилегия, от которой мне придется отказаться.

— Ну и что же — это тебе помогает? — с легким сарказмом спросил Фрир.

— Нет. Я бы не сказал. Но в последние дни я замечаю у себя какую-то внутреннюю раздвоенность — у тебя она тоже есть, Мэтт, — и вижу, как она превратилась в разногласия между людьми: на одной стороне оказались мы, на другой — Анг с Теком. И мне кажется, пусть внутри, в моей душе, будут какие угодно противоречия, но они не должны разделять людей, которые вместе идут к одной цели.

— Натурально, и ты из-за этого готов пожертвовать своей совестью. А это неизбежно сделает тебя точно таким же, как они.

— А что такое совесть? Об этом я тоже думал. Если совесть — простые узы, которыми сковывает человека общество, тогда понятно, что она возмущается всякий раз, когда мы своими поступками ставим себя вне его. Но как быть, если само общество полно противоречий? Оттого противоречива и наша совесть: порой она выступает от имени старого мира, в котором мы выросли, а порой — от имени нового, которому суждено заменить старый. Значит, что бы мы ни делали, это будет либо справедливо, либо — нет, в зависимости от того, как посмотреть. Ужасное положение — мы очутились как раз посреди. Нельзя же бесконечно слушать, как два голоса выкрикивают противоположные указания, — тут поневоле разрываешься на части. Анг, наверное, тоже прошел через все это, но теперь он слышит только одно. А такие, как Тек, наверное, вообще не могут слышать ничего другого — ведь он никогда не принадлежал к числу привилегированных. И Тину…

— Что Тину? — резко бросил Фрир.

— В последний час он слышал только один голос.

— Значит, ты считаешь, что его нет в живых?

— Нет. Может, мы еще и увидим его, а может, и нет, но самое главное, он больше не колебался, когда мы уходили. Я заметил мгновение, когда он слышал уже только то, что и Анг; я тогда многое понял. У меня всегда была идея трансцендентной реальности, чего-то общего, существующего над и вне окружавшей меня действительности. И вдруг я понял: моя идея — не что иное, как единая человеческая семья, внутри которой нет больше войн. И еще я всегда мечтал вырваться из узких рамок личного сознания, слиться с чем-то вовне, и эта мечта тоже обернулась человеческим братством.

Фрир лежал в темноте, и слова Кирина проплывали где-то стороной, не затрагивая его мыслей.

— Когда-то давно, на ранней ступени, оно у нас было, чувство единения с другими. И с тех пор мы не перестаем о нем мечтать. В нашем воображении оно принимает самые различные формы. И вместо того чтобы идти вперед, мы все время с тоской оглядываемся назад. Но к тому, что мы ищем, есть только одна дорога, и вот она — перед нами. — Фрир не отзывался, и Кирин добавил: — Мне кажется, что я прошел долгий-долгий путь с того дня, как мы покинули лагерь, — я, конечно, говорю не о милях, которые мы отшагали.

— Понимаю. Мне тоже так кажется. Только я, пожалуй, все время иду назад. И надеюсь, что за холмом повстречаю самого себя таким, каким я был много лет назад.