Вяземский - [275]

Еще печальнее, что за бортом остались личные письма Вяземского — многие тысячи. А ведь именно в них, по собственным словам князя, его талант отразился наиболее ярко. «Надобно мне отобрать свои письма у моих корреспондентов и подарить их Павлуше: тут я весь налицо и наизнанку, — писал он еще в 1830 году. — Более всех имеет писем моих: Александр Тургенев, жена, Александр Булгаков из Варшавы, Жуковский, но они верно у него растеряны, имел много Батюшков, но, вероятно, пустых, до 12-го года писанных, я тогда жил на ветер, Михаил Орлов. А потом у женщин». Немного восполнили этот пробел изданные графом С.Д. Шереметевым пять томов «Остафьевского архива князей Вяземских» — в них вошла почти вся переписка Вяземского с А.И. Тургеневым (за вычетом 17 писем) и кое-что из переписки с женой. Естественно, напечатана переписка с Пушкиным (и вообще все, где Пушкин хоть как-то упоминается). Но все равно это капля в море. Если письма князя будут когда-либо собраны и изданы, двенадцатью томами дело явно не обойдется…

В первый том было решено включить критику 10—20-х годов. К некоторым из старых статей Вяземский добавил «постскриптумы», желая «придать немножко соли старым и залежавшимся запасам», а «Взгляд на литературу нашу в десятилетие со смерти Пушкина» основательно переработал. Написал он также критическую статью «Современные темы, или Канва для журнальных статей», где резко выступил против попыток А.Н. Пыпина вывести Гоголя вождем «прогрессивного движения общества». Параллельно создавались новые мемуарные очерки — «Мицкевич о Пушкине», «Дела иль пустяки давно минувших лет», «Грибоедовская Москва», «По поводу бумаг В.А. Жуковского», «По поводу записок графа Зенфта», «Дельвиг», «Жуковский в Париже», «Московское семейство старого быта», «Характеристические заметки и воспоминания о графе Ростопчине». Тематически к ним примыкает и большое письмо к троюродному брату Вяземского, князю Д.А. Оболенскому, посвященное допожарной Москве; А.В. Никитенко назвал это письмо прелестным «по остроумию, изяществу и свежести изложения, несмотря на 83 года автора», и с ним нельзя не согласиться.

Почти в каждом выпуске бартеневского «Русского архива» публиковалась теперь «Старая записная книжка» Вяземского. «Мне часто приходило на ум написать свою «Россияду», не героическую, не в подрыв херасковской, не «попранну власть татар и гордость низложенну» (Боже упаси!), а «Россияду» домашнюю, обиходную — сборник, энциклопедический словарь всех возможных руссицизмов, не только словесных, но и умственных, — замечал князь. — В этот сборник вошли бы все поговорки, пословицы, туземные черты, анекдоты, изречения, опять-таки исключительно русские, не поддельные, не заимствованные, а родовые, почвенные и невозможные ни на какой другой почве, кроме нашей. Тут так бы Русью и пахло — хотя до угара и до ошиба, хотя до выноса всех святых!» Такую «Россияду» Вяземский составлял всю жизнь, любовно закрепляя на бумаге то, от чего обычно высокомерно воротит нос «высокая» литература, — светские сплетни, домашние остроты, куплеты, исторические анекдоты, mots — свои и чужие. Ни один исследователь русского быта первой половины XIX века не может обойтись без этих великолепных заметок, в которых лицо эпохи набросано пусть и эскизно, бегло, но резко и характеристически. Многие современники Вяземского вели подобные записи — вспомним «Мысли и замечания» Блудо-ва или пушкинские «Table-Talks», — но жанр записной книжки прочно вошел в русскую литературу именно благодаря князю. Специально для бартеневского журнала он пересматривал свои старые записи, нередко переделывая их почти целиком и заново компонуя, чтобы придать актуальное звучание. В Полном собрании записные книжки заняли три тома, да и в дальнейшем переиздавались довольно регулярно. Хотя — придется еще раз повториться — в полном объеме, без купюр, записные книжки Вяземского не публиковались никогда.

Безусловной вершиной мемуарной прозы Вяземского (и одной из вершин русской прозы вообще) стало небольшое «Автобиографическое введение», написанное для первого тома собрания сочинений. Вспоминая раннее детство, отцовский дом, пансион патера Чижа, варшавскую службу и холерную осень 30-го года, Вяземский блещет иронией, умом, умением выстроить фразу, и даже его «фирменные» отступления от темы — равно как и перепутанная хронология — вовсе не портят общую картину. С трудом верится в то, что «Введение» писал измученный болезнями глубокий старик… В сентябре 1876 года «Введение» было готово, и Вяземский прочел его приехавшему в гости Бартеневу. Петр Иванович похвалил, но заметил с улыбкой, что автор чересчур уж брыкает своих литературных оппонентов. Вяземский среагировал моментально:

Вы говорите, я брыкаю:

Нет, не грешна моя нога.

В врага я сзади не лягаю,

Иду я прямо на врага

И не брыкаю, а бодаю:

На то мне Бог и дал рога^{28}.

«Брыкливость» автора, конечно, кое-где заметна во «Введении». Но единственную серьезную претензию Вяземскому можно предъявить, пожалуй, лишь по поводу краткости «Автобиографического введения». Князь тратил куда больше сил и времени на написание писем сотням адресатов, на переделку для печати старых записных книжек и вполне мог, кажется, дать волю «старческой болтливости»,..