Вязь - [2]

Верона успела снять с мужчины куртку, обнаружить права и паспорт и усадить на кухне.

— Керимов Исмаил Даудович, — каталось на языке чужое имя. — Исмаил… Керимов… Даудович.

У Исмаила были жена и дети, неплохая работа, судя по уровню машины в найденных правах, водительский стаж и, кажется, беда. Беда ломала хребет мужчины так, что его молчаливым треском заполнилось все пространство вокруг Вероны. Сердце тяжелело при взгляде на несчастного, а руки боялись прикасаться к грязному лицу. Затем обнаружились испачканные в крови ладони. Верона не сразу заметила, что струи отваренной толченой калины окрашивались не только в грязный серый цвет, но и багровели. Скоро под табуретом Исмаила образовалась страшного вида лужа.

— Вы поранились… — Верона дотронулась до руки Исмаила теплой марлей, смоченной все в той же желтоватой жиже. Но под ужасающей краской не было ран. Только светлая кожа. — У вас болит что-то?

Верона все задавала какие-то вопросы, чтобы прервать давящую тишину. Недоуменно обращали на нее свои взоры пустые черепушки мелких птиц и деревянный, наполненный сеном, муляж человеческой головы. «Я не должна его оставлять здесь… Это все неправильно… Вдруг он маньяк какой, урод, убийца… Еще и чернявый…» — маялось ведьминское нутро, но оно же необъяснимо тянуло к глубокому брюнету с темными, словно адская бездна, глазами. Такими темными, что при одном взгляде в них явственно жгло вытатуированный защитный славянский оберег Вайга. Холодные пальцы исступленно терли запястье, сбрасывая с себя и страх, и неверные знаки.

— Я хочу умереть. — Исмаил отвечал сухо и безжизненно, и даже краткие фразы заставляли его на долгие минуты задыхаться. Все говорило о том, что на улице он провел не один день. Будто нарочно изматывал себя, убивал болезнью — будто по какой-то причине не мог найти более быстрого разрешения своему желанию, но упрямо твердил его в ответ на каждое слово Вероны: — Я сотворил… непростительное. Я не хотел… Тебе не стоит мне помогать, — бормотал Исмаил. Отогревшиеся, ожившие мысли и воспоминания сотворили с ним нечто еще более страшное — толкнули в бездну душевного страдания. В одну секунду взрослый мужчина завыл в беспомощных захлебывающихся рыданиях. Он ронял горящий лоб в ладони ведьмы и качался вперед-назад, обхватив себя руками. Верона убаюкивала чужую боль как могла. А потеряв всякую веру в силу человеческого отношения, поднесла к губам Исмаила блюдце с успокаивающим отваром. Бабушка говорила, что такой быка на ходу остановит.

— Выпейте. Я уложу вас спать, а вы выпейте… Я боюсь вызывать вам скорую или бригаду, потому что… Боюсь испортить вам жизнь. Понимаете… У вас нервный срыв, наверное…

Верона почти насильно залила мужчине зелье с мелиссой и мятой. Потом еще немного, и еще, пока успокаивающий отвар не начал забирать из него лишние силы. Ведьма знала, как это действует: тело немеет, конечности тяжелеют. Хочется спать.

Понемногу Исмаил затих. Его дыхание выровнялось, хоть он и дышал с присвистом одним ртом, а напряженные плечи опустились. Вести в гостевую комнату теряющего сознание мужчину оказалось ничуть не легче, чем на пятый этаж по лестнице, но Верона справилась и с этим. Временной постелью для Исмаила стал небольшой диванчик, прикрытый простыней. Белая бязь быстро перестала быть белой, как и все, к чему прикасался больной. Но белье выстирается, полы отмоются… А вот душа человека?

— Я должен уйти, — пробормотал Исмаил, едва голова коснулась подушки. Его веки смыкались, но, оставаясь в сознании, он до последнего пытался смотреть Вероне прямо в глаза — умоляюще, отчаянно. — Ты должна увести меня… Все равно… И не слушай… Пожалуйста, не слушай, если я буду говорить другое.

— Спите, пожалуйста, — убаюкивала Верона, гладя Исмаила по грязным волосам. Она положила ему под голову подушку и укрыла пледом. — Утро вечера мудренее.

Верона не спала всю ночь, часто подбираясь к закрытой на ключ двери. Это была гостиная. Точнее, бывшая бабушкина спальня. Полная книг и пряжи, комнатка представляла из себя уютное пристанище для мышей, крыс, дегу и случайных залетных гостей. Редким явлением были только последние: Верона, как и любая ведьма, людей не жаловала. Однако не потому, что не любила. Напротив, слишком любила. Настолько, что чувствовала каждую ментальную или физическую болячку. Горевала вместе с ними так, словно ее собственное сердце сжималось от очередной крупицы вселенской несправедливости, раздавившей чью-то жизнь. Белая ведьма лишена естественного защитного барьера — эгоизма. Мучилась совестью за малейшую ложь и притворство, была неспособна к греху, потому как задумана мерилом чести. Верона за проступки наказания получала больше других. В этом суть любой белой ведьмы: пройти жизнь праведно. Это одно из самых сложных испытаний для человеческой души, по определению грешной.

Верона терла запястье, что не унималось с момента встречи с Исмаилом. Так, в раздумьях, она дождалась рассвета, а после занялось под пение птиц утро. Порыжевшие, словно волосы ее бабки перед наступлением седины, деревья качали нарядными ветвями в такт заунывной песне октябрьского ветра. На плите томились очередная порция травяного успокоительного, приправленного наговором, и манная каша. Ведьма подготовила свежее сливочное масло и отправилась открывать дверь.