- Не знаю, думаю, и вы этого не узнаете.
Мой голос задрожал. Я был слишком наивен, веря, что дело выгорит. Даже ребенок угадал бы западню.
Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.
— Вы так умны, мой дорогой. Что бы я делала без вас?
В тот вечер мы, Глэдис, совместно решили, что вам надо умереть. Вы помните это?
В гостиной, которую вы обставили сами и к которой я так и не привык, среди пунцовых штор и экзотических пуфиков, на этом кровавом диване, который столько часов держал ваше тело, пока ваш дух блуждал по страницам бесчисленных журналов, пока ваши губы обсасывали фильтр ваших отвратительных сигарет, среди этих кресел, подаренных вашими родителями, около торшера, похожего на уродливую металлическую пальму, меж этих розовых стен, под этим бежевым потолком и на этом бледно-голубом ковре мы решили, что вам пора умереть, и я уже видел вас распростертой на пурпурном покрывале с бледным лицом и заострившимся носом, и даже ощущал тяжелый запах газа. Мы склонились над толстым словарем, мы рассчитали время, которое не нанесет ущерба вашему здоровью, и я делал это со знанием дела и вниманием, что восхитило вас.
Мы предусмотрели все — ваше платье, причину моего отъезда, позволившего вам воплотить в жизнь свой фатальный проект, мое поспешное возвращение из-за неясного волнения, тяжелого предчувствия, содержание вашего письма, которое я вам продиктую, ибо вы все еще признавали мое умение писать (хотя ваше литературное произведение не будет выше уровня открытки), дверь кухни, которую вы оставите открытой, чтобы газ легко проник в гостиную, людей, которых надо будет известить, и даже врача, который понадобится вам. Но мы все же не предупредили его. Мы выбрали час. Вы были веселы и игривы.
В тот вечер мы пошли в кино. И в полумраке люди издалека оборачивались в вашу сторону, Глэдис. И это почти опечалило меня, ибо, быть может, я не имел права лишать эти проскользнувшие вдали призраки возможности встретиться с вами и понравиться вам. Ваша ладонь весь сеанс лежала в моей ладони, наверно, вы забыли убрать ее. А ваш дух бродил вдалеке и не обращал внимания на движущиеся на экране тени. Вы, Глэдис, думали о своей смерти и о своем воскрешении, вы думали о будущей жизни и о жалком недоноске, вашем муже, которого вы выбросите на свалку.
И я думал о вашей смерти, Глэдис, а также о своем воскрешении.
Поэтому-то мы и держались за руки весь сеанс. Поэтому-то я прекрасно представляю вас, Глэдис, стоя на перроне крохотного вокзала и ожидая поезда. Я изредка бросаю взгляд на часы, вдыхаю свежий утренний воздух, смотрю на последние звезды в небе и вижу, словно я рядом, как вы открываете газ и разливаете вокруг целый флакон ваших любимых тяжелых духов, всегда вызывавших у меня головную боль, чтобы заглушить неэстетичный запах газа, кладете на низенький столик рядом с оловянной пепельницей — я подарил ее вам в прошлом году на день рождения — письмо, белое пятно на рыжем дереве, где вы излагаете свои несчастья тем стилем, что вызовет слезы на глазах многих, ибо вы писали под мою диктовку, затем ложитесь на тошнотворный красный диван и смотрите на окно с опущенными шторами.
Я вас вижу, Глэдис, и знаю, что вы счастливы, я знаю, что вы думаете о сцене, которую сыграете, и о многих других сценах, которые последуют за ней, я знаю, что газ проникает в ваши легкие, блокирует ваши клетки одну за другой и вселяет в вас радость. Я знаю, что вы, Глэдис, ждете меня с улыбкой на устах, улыбкой красной, как кровь. Вы, Глэдис, будете ждать меня очень долго. Будьте счастливы все это время. Ибо я не приду, Глэдис, и никого не предупрежу. Мне все равно, кто прочтет ваше письмо. Поезд подходит к перрону. Мне, Глэдис, пора привыкать к вашему отсутствию.
К тому же уже поздно, Глэдис. Что бы я ни предпринял, вы все же умрете...
